Созвездие Козерога, или Красная метка

– Да, Зоя Яковлевна, именно эта необычная фраза насторожила меня настолько, что я даже переспросила у тебя, Танюша, что именно ты имела в виду. Что это значит – «Убили его и хотели убить сызнова»? Нелепица, и больше ничего. Не говоря уже и о самом этом словечке – «сызнова» – достаточно редком в устах молодой девушки для того, чтобы не резать слух… Но ты – и надо признаться, довольно ловко – увела разговор в сторону, и я потом чуть ли не час потратила, пытаясь разгадать эту загадку. И я ее решила!

«Они убили Глеба и хотели погубить его сына!» – вот какая фраза почти что вырвалась у тебя на самом деле. Ты сумела спохватиться только в последнюю минуту. Но потом, когда я – уж прости, по своим каналам – узнала, что ни в какой санаторий Симу на самом деле никто не отправлял, а брала она отпуск за свой счет, и брала его в апреле, то есть девять месяцев назад, и после этого отпуска вернулась «постройневшей и похорошевшей» – мне оставалось сопоставить последнее. Девочке, которую все считали твоей дочерью, на вид было как раз месяцев девять. И когда ты вынесла ее показать нам в тот первый день нашего знакомства – Дашенька сидела на твоих руках в голубеньком одеяле…

– Ну так как, Таня? – спросила Ада, выдержав долгую, очень долгую паузу. – Мои рассуждения кажутся очень логичными – ты так не считаешь?

Таня так и не подняла на нас глаза. Во время Адиного монолога она расплела, а сейчас заплетала косу – так тщательно и сосредоточенно, словно собиралась на какое-то очень важное и крайне официальное мероприятие. Она заплела косу, распушила конец и только после этого взглянула на нас. Щеки ее пылали.

– Вы не поймете, – сказала она твердо. – И, помолчав, повторила снова: – Вы не поймете… Вы ничего не поймете, потому что не знаете – как я любила его и как боялась потерять… Я так боялась его потерять!

Это всегда было связано с той, другой семьей. Он чувствовал огромную вину перед своей первой женой, вину, и – «признательность ей за все, за все!». С этим я еще могла бы смириться, хотя и ненавидела ее всем своим существом… Но Лара и Валерик! Лара и Валерик! – перед ними я была бессильна. Это были его дети, его «плоть и кровь», его «земной след» – почему-то для объяснений своей привязанности к ним мой муж выбирал самые банальные выражения. Пусть бы слова оставались избитыми, бог с ними! Но сила, власть, та недоступная мне власть, которой обладали его родные дети, – с ней я не могла бороться. Ее мне было не одолеть…

Ребенок! Его ребенок! Наш ребенок – наш и его! Я хотела его отчаянно, исступленно – потому что именно ребенок, только он мог сделать нас настоящей семьей. И какая же чудовищная несправедливость была в том, что мне никак не удавалось забеременеть – мне, именно мне, а ведь женщины в нашем роду, если судить по маме, должны были отличаться удивительной плодовитостью!

Не сказала бы, что отсутствие у нас совместных детей как-то очень беспокоило моего мужа – он был не очень готов почувствовать себя отцом в третий раз, на пятом десятке лет.

– Солнышко! У меня уже есть от тебя ребенок, и этот ребенок – ты сама! – говорил он мне так покровительственно и трепал по щеке, а во мне все сжималось: прежде всего я хотела быть для своего мужа женщиной, но как раз женщины-то он во мне не замечал. Но я чувствовала – все изменилось бы, если бы я стала не просто его женой, но и матерью его сына! Почему-то я твердо знала, что если мне суждено родить, то именно мальчика…

Сейчас мне кажется, что моя мука продолжалась долгие, очень долгие годы – а ведь прошло всего-то немногим менее трех лет с тех пор, как нас стали называть мужем и женой.

Я прекрасно помню день, с которого все началось. Это был день рождения Лары, и муж предупредил меня с работы по телефону, что задержится – заедет поздравить дочь. Когда он сказал это, меня как будто кто-то толкнул в грудь. Не потому, что я ревновала – хотя я ревновала, – а потому, что знала: он опять, в который раз, совершенно осознанно готовит себя к заведомому унижению.

Дочь отказывалась признавать его. После того как муж мой ушел из той семьи, Лара позволяла себе в отношении отца совершенно невозможные вещи – нет числа тем унижениям, и чаще всего публичным, которые приходилось ему терпеть! Захлопнуть дверь своей машины перед его лицом и резко тронуть с места, обдав моего мужа фонтаном грязи, – это еще самое невинное из того, что она вытворяла. А сколько раз он, как побитая собачонка, караулил ее возле института – лишь бы увидеть свою дочь, лишь бы в очередной раз попытаться заговорить с ней! – а она окидывала его равнодушно-стеклянным взглядом (и еще хорошо, если не бросала ему плевком, через плечо, в присутствии подруг: «Старый кобель!») и уходила, не оглядываясь, отодвигая рукой протянутые им цветы, которые падали на грязный заплеванный асфальт, и наступая на хрупкие стебли когда-то любимых ею калл, нарочно наступая, мстительно, – перешагивала через них с таким злорадным выражением, что он отшатывался и бледнел, словно дочь перешагивала через него самого…