Созвездие Козерога, или Красная метка

Его больничная карта состояла из нескольких томов. Из двенадцати месяцев в году восемь Михаил Чечеткин пребывал на бюллетене. Врачи находили у тридцатидвухлетнего мужчины гипертонию, ишиас, гайморит, бронхит, корь, краснуху и гепатит; обнаруживали диатез, гастрит, геморрой, непроходимость кишечника и колит; к списку диагнозов постепенно прибавлялись авитаминоз, отит и красная волчанка…

Стоило только посмотреть, как Михаил, будто древний старичок, в ясные дни в сопровождении матери выползает из своего подъезда погреться на солнышке – как вам сразу приходила в голову мысль, что этому бедолаге осталось недолго топтать нашу грешную землю. Высокий, очень сутулый, со впалой грудью и тонкими, бледными, очень слабыми руками, он казался форменным доходягой. Медленно передвигаясь по двору, Михаил Чечеткин оставлял за собой тошнотворный шлейф из лекарственных и больничных запахов.

– Знаешь, Люська, ты не торопись жалеть Мишку-то, – сказала как-то Людмиле по секрету другая ее соседка, работавшая в регистратуре ближайшей поликлиники. – Не такой уж этот Чечеткин и хворый. Он просто, знаешь, кто? Классический ипохондрик!

– Кто-кто? – переспросила Людмила. Высшего образования у нее не было, и умные слова ввергали швею-надомницу в почтительный трепет.

– Ипохондрик! Это тоже болезнь, но своеобразная. Больше психическая. Болезненное состояние сознания.

– То есть?

– Ну, это когда человеку кажется, что у него все время что-то болит. И он так в это верит, что кое-какие признаки болезней и впрямь начинают проявляться. Но бóльшей частью все эти его болячки – придуманные или преувеличенные.

– Но он же страдает! – в том, что Миша и впрямь выглядит замученным и залеченным, сомнений не было никаких.

– Конечно! – пожала плечами регистраторша. – Это так называемое нервное страдание, которое развилось в результате ипохондрии! Классический случай. Я тебе больше скажу: у мужчин зрелого возраста ипохондрия вообще может перерасти в меланхолию. Или даже бери дальше – в первичное сумасшествие! Паранойю.

– Ой, мамочки! – вскрикнула Люся, легко представив себе, как помешавшийся на своих болезнях Михаил врывается к ней домой под покровом ночи и насильно вливает в Людмилино горло три литра касторки.

– Да не боись! Чечеткину твоему до этого далеко. Он просто слабовольный очень, слизняк! Ни за что не хочет в этой жизни отвечать. Взрослый мужик, а желает, чтоб с ним, как с ребенком, нянькались!

Со дня этого разговора уже прошло несколько месяцев, но Люся все еще пребывала под впечатлением. И, хотя к ее отношению к Михаилу теперь примешивалась изрядная доля презрения, на скрючившегося и хватающегося то за бок, то за поясницу мужчину она продолжала взирать с некоторой опаской.

А молоденькая женщина в светлом плаще, напротив, вызвала у нее любопытство: это было в первый раз, когда в Михаиле, помимо его молчаливой матери, принимал участие кто-то еще.

– Так что там у нас с Мишей-то приключилось? – повторила Людмила свой вопрос.

– Сердце, – приветливо ответила девчонка. – Мы всем отделом у института собирались, на демонстрацию. И Миша пришел, правда, мы ждали его долго. А когда стали всем лозунги и портреты раздавать, он так побледнел ужасно! Парни его под руки подхватили, падать он начал… и к стенке прислонили. А я к вахтеру побежала, в «Скорую» звонить…

«Скорая» приехала только минут через сорок – машина с трудом прорвалась сквозь запруженные праздничным народом улицы. Пожилая врачиха в два счета обстукала бледную ввалившуюся грудь Михаила Чечеткина.

– Похоже, стенокардия, – сказала она, выпрямляясь. – Пульс неровный, аритмия… давайте-ка в больницу его.

Погрузкой тщедушного больного руководил начальник конструкторского бюро – под его басовитый окрик двое дюжих парней подхватили бледного Михаила и занесли его в разверстые дверцы фургона. После чего начальник крутанул короткой красной шеей и зацепился взглядом за Серафиму:

– Миронова! Поедешь с ним в больницу. Узнаешь там все, проводишь… От участия в демонстрации я тебя освобождаю.

И Сима, которая вообще никогда в жизни еще никому не перечила, ослушаться этого менторского тона не смогла. Послушно кивнув, она запрыгнула на подножку «Скорой».

В приемном покое ближайшей больницы, куда их доставили через полчаса, Сима помогла захворавшему коллеге снять с себя теплое не по погоде пальто, стащила с него рубашку и поддетую под нее шерстяную фуфайку. Все это время, до самого прихода медсестры, которая увела вновь поступившего больного по лестнице вверх, Михаил Чечеткин бормотал, вытирая со лба пот и старательно отводя от Симы глаза:

– Матери надо сообщить. Я здесь надолго, наверное… Смену белья мне надо и одеяло мое, стеганое. И фрукты. Пусть мать компот сварит. И пижаму, пижаму…

– И документы, – спокойно напомнил врач, оформлявший прием больного.

– И документы, – послушно повторил пациент. – И шаль материну, пуховую, грудь укутать…

– Я сбегаю, Миша, – мучась от охватившей ее непонятной неловкости, сказала Серафима. – Ты не волнуйся, я сбегаю. Тебе вредно волноваться!