Созвездие Льва, или Тайна старинного канделябра

Проклятая застенчивость! Он начал заикаться. Но она, казалось, не обратила на это внимания. Посветлевшие, широко распахнувшиеся глаза смотрели на него, как на мессию.

– Ты такой славный… Я буду ждать у самого выхода, буду ждать столько, сколько понадобится! Спасибо, спасибо!

В последний раз обласкав его лучистым взглядом, она повернулась – маленькая ручка выскользнула из его ладони – и побежала по коридору, часто стуча каблучками стоптанных туфель.

Он еще подумал тогда, как бедно она одета. На десятый год Победы залатанная и перешитая одежда, которая еще недавно не считалась чем-то постыдным, начинала восприниматься как несомненный признак дурного тона. Московские улицы расцветали яркими платьями, узорами шейных косынок, блеском лакированных полуботинок… А на этой маленькой девочке, даже имени которой он еще не знал, были надеты невзрачный, вытянутый на вороте и заштопанный на локтях свитерок и юбка из очень дешевой материи. «И кто такой этот Боря, о котором она так хлопочет? – подумалось Толе. – Впрочем, узнаю…»

* * *

Боря оказался ее братом. Старшим и любимым – в особенности за то, что был фронтовиком, героем, вернувшимся с войны без руки, но с целым иконостасом орденов и медалей, от которых бренчал его капитанский китель, стоило его только чуть встряхнуть. Соня (так звали девушку) и ее мама просто не могли надышаться на брата и сына. Вернуться живым с войны! В доме, где в каждой квартире оплакивали своих погибших! Это считалось не просто удачей – особенным, редкостным счастьем.

Но самого Бориса как будто бы не слишком радовала эта мирная жизнь. Он никак не ожидал, что здесь, в тылу, он, бывший командир разведроты, окажется никому не нужным. И что никому не будет нужной его семья: он застал мать и сестру в ужасающей, какой-то безнадежной нищете. Их дом разбомбили в самом начале войны, и теперь все втроем они ютились в барачной комнате-девятиметровке, без воды и электричества, с серыми от вечной сырости стенами и такими трещинами в полу, что в них легко проходил даже не палец, а вся рука целиком..

Сначала Борис был полон решимости все изменить.

– Все! – сказал он как-то Девятого мая, когда вся страна отмечала пятилетие Победы. – Завтра же пойду в этот вонючий исполком – надрай-ка мне, Сонька, медали! И китель погладь. Пусть попробуют отказать инвалиду войны!

– Ах, сынок, инвалидов сейчас много в Москве: никто ими особенно не интересуется. Вон, в метро целая шеренга стоит на каждой станции – все милостыню просят.

– Ничего! Прорвемся! Я фронт прорывал!

Наутро Борис и в самом деле ушел в исполком. Ушел – бодрый и полный решимости. А вернулся под утро и пьяный. Раздевая и укладывая брата на мамину постель, Соня с удивлением вслушивалась в дикие ругательства, срывавшиеся с его губ. Она никогда раньше не слышала, чтобы Боря ругался так страшно.

Сытые рожи в исполкоме смеялись ему в лицо. «Сейчас у всех тяжелое положение, любезный. Война недавно закончилась, столько дел… Всем, всем тяжело. У нас генералы на частных квартирах ютятся, почему же именно вы ждете особенного к себе отношения?» И при этом тыловая крыса поднимала над столом холеную ручку и делала отталкивающий жест, словно приглашая Бориса выметаться вон. «И еще я бы посоветовал вам, любезный, прекратить вступать в конфликт с нашими советскими законами. Мы навели справки: вы самостийно поставили на базаре сапожную будку и тачаете там сапоги и подметки. Из уважения к вашему боевому прошлому мы некоторое время закрывали глаза, но… За это можно и срок схлопотать, знаете ли, и очень даже просто. Частная деятельность у нас, как вам известно, запрещена».

– Ты! Вошь канцелярская! – орал Боря и совал под нос сытому чиновнику правый пустой рукав. – Поди-ка, устройся с этим на нормальную работу! Кроме как глаза вставлять плюшевым мишкам в занюханной артели – меня не принимают никуда! А мне семью надо кормить, понимаешь ли ты – две бабы на руках!

«Ваши мать и сестра вполне здоровые женщины, они могут позаботиться о себе сами. А вам лично государство назначило пенсию по инвалидности».

– А вот за пенсию спасибо – сорок три рубля, как одна копеечка! В коммерческом магазине четыре кило муки могу купить!

«Вам что, порядки наши не нравятся?!»

Этим заканчивался разговор в первом, втором, третьем, двадцатом кабинете… Боря все больше ожесточался. Он начал пить. Возвращаясь в очередной раз домой, не торопился подниматься в их каморку – останавливался посреди двора, кричал, что всем этим подонкам из исполкома надо «прописать девять грамм свинца», что он готов самолично расстрелять каждого – рука не дрогнет!

– Я на фронте гнилую конину ел, понимаешь ты, конину! – орал он, здоровой рукой сграбастав за грудки какого-нибудь ни в чем не повинного прохожего. – А эти паскуды штаны здесь просиживали, копили жирок, бутерброды лопали из масла и белого хлеба! За что же мы кровь-то проливали, братцы?! Я тебя, слышишь ты, таракан с глазами, – тебя спрашиваю – за что?!