Созвездие Видений

Может, и вправду таковы были свойства дедовой стряпни, или, скорее, руки и улыбка кормившей умели лечить — но недели не прошло, как боль поотпустила Еврася, стал он бодро орудовать ложкою, да и сон сделался крепким, разве что мешал порою зуд от заживающих ран. Настя за каждой трапезой потешала и утомляла гостя неумолчным щебетом. Не терпелось ей показать себя чародейкою, наследницей отцова ведовства; но вперемежку с подлинными секретами натуры вдруг сообщала такое, что казак еле удерживался от обидного смеха… Однажды рассказала Настя, что известная трава шалфей, высушенная, истолченная и десять ночей проведшая под луною, в живых червей превращается; этих червей также надо высушить и размельчить, а порошком тем посыпать пятки: тогда любое желание твое исполнится. Другой раз огорошила: подсолнечник, завернутый в шелковую ткань с листьями лавра и зубом медведя и носимый незаметно при себе, обратит всех твоих врагов в лучших друзей… Особенно много знала девушка средств любовной ворожбы, вроде такого: «Найдя змею, прижимают ей шею рогаткою, а затем продевают иглу с ниткою сквозь глаза, говоря: «Змея, змея! Как тебе жалко твоих глаз, так, чтобы такой-то меня любил и жалел». Затем, находясь с любимым, надо продеть незаметно эту нитку в его платье. Пока нитка там, будет он тебя любить»… — «А выпадет нитка, конец любви?! Ну хоть пыль из жупана не выбивай!» — не утерпел тогда, съязвил Еврась, за что и получил подзатыльник.

Оказалось, что положили Еврася в Настиной Комнате; девушка жила теперь на отцовой половине, а сам Степан зачастую ночевал во дворе… Однажды утром, открыв глаза, увидел казак старого ведуна сидящим на краю полатей. Не спросил Степан, каково раненому, лишь ладонью поводил над лицом и грудью Еврася, точно ловил восходящее тепло. Окончив же, с лукавой серьезностью проговорил:

— Должно быть, не простых кровей ты, хлопче. Откуда родом?

Отсекая новые вопросы, резко сказал Еврась:

— На Сечи прозван Чернецом, там и род мой. Но Степан словно, не заметил отповеди:

— А отец твой кто?

— Не отцом казак славен, а делами! — вдруг закипел гневом, поднялся на локтях Еврась. — Сам по себе я, Степан, — таким меня и прими!..

Кряжистый ведун сидел непроницаем, насмешливо щурясь… Круглая голова его, сверху и снизу равно обросшая колючей седой щетиною, была чуть склонена к левому плечу… Вдруг поднялся Степан, как снизу уколотый; сказал кратко: «На Иванов день танцевать будешь», — и торопливо вышел.

Скоро казак уже ковылял в сумерках по саду, опираясь на буковую палку, поддерживаемый Настею. Раны стягивались с удивительной быстротою…

Под Троицу столь душная, липко-жаркая ночь навалилась на землю — даже здоровые, взмокнув от пота, воевали с приснившимися чудищами; а уж Еврась, от бездвижья тоскою съеденный, и вовсе сходил с ума. Хата казалась домовиною, гнетом на ребрах лежал потолок, не давая вздохнуть…

С кружащейся головой, охваченный странной бредовой легкостью, он спустил ноги на глиняный пол. Крадучись, вышел в сени, жадно выпил кружку воды. В пору безлунную не страшны были соглядатаи Щенсного — сам того не заметив, очутился казак во дворе.

Лохматый Бровко лязгнул цепью, зарычал угрожающе — но, узнав гостя, холодным носом мазнул его по руке За перелазом белела чуть видимая улица, изгибами меж черных усадеб сбегавшая под яркими звездами к реке.

Наслаждаясь своею быстротою и бесшумностью, Еврась спешил под кручу, навстречу свежести воды. Горячая тонкая пыль нежила босые ступни… Днепр тоже был придавлен тяжким, почти жидким воздухом; едва колыхалась плотная, в смутных бликах масса.

Чернец потрогал ногою прогретое мелководье… Мягкий могучий шорох пронесся над ним, порыв ветра обдал волосы. Птица, крупнее самых больших орлов, скользнула, гася звезды, прочь от берега. Затем раздались недальний всплеск и отчаянный женский вопль.

Быстрее собственной мысли, еще не связавшей полёт ночного великана с криком тонущей, казак бросился в реку… Плеск слышался все ближе, громкий, неустанный. Плывя из всех сил, сомлел Еврась — давали знать себя поджившие раны; обрел ясность, захлебнувшись и вынырнув. Нечто темное билось перед ним на волнах, лихорадочно барахтаясь. Сердце зашлось у Еврася, когда в плечо его вцепились длинные острые ногти… Но это была только женщина, вся облепленная просторною одеждою, тянувшей ее на дно.

Наитие подсказало казаку: она жаждет помощи — и вместе с тем люто ненавидит и себя, за то, что бессильна, и его, спасителя, поскольку он застал в миг слабости… В смертном страхе поначалу схватившись за парня, женщина затем с гневным возгласом оттолкнула его.

— Шалишь, голубушка!.. — прохрипел Еврась, ловя и наматывая на руку ее волосы…

Когди ноги их коснулись дна, Еврась отпустил тонувшую. Она молчала, не торопясь выйти на берег. Стройная тень казалась отчужденно-гордой и далекой, словно небо.

— Спасибо тебе, добрый человек! — наконец прозвучал высокий ровный голос. — Теперь иди: я хочу побыть одна, высушить одежду. Ты ведь не обидишь спасенную тобой?..