Семён Игоревич достал платок, вытер катившиеся по щекам слезы. Он не винил Элечку, он сам во всем виноват. Не надо было когда-то соглашаться на эту проклятую должность, ведь он артист, зачем ему какие-то дополнительные блага! Но вот погнался за добавкой к зарплате, за мифическое участие в руководстве театром, и на тебе, доигрался.
Дальше театр будет жить без него. Другое дело, что он не сможет существовать без театра. Жизнь его теперь напрочь лишена смысла.
В другой театр его не возьмут, он уже не в том возрасте. Да он и пытаться не будет. Хватит с него унижений…
Он несколько раз шмыгнул носом, платок был уже совсем мокрый.
Эх, Эля, Эля! Главное, она ведь знает в душе, что это
И никакие ультиматумы она не приемлет, с ней такое не проходит. Он просто свалял дурака. И сейчас это уже неисправимо, процесс, как говорится,
Семён Игоревич заставил себя встать. Медленно расстегнув, снял пальто, переобул туфли. Неожиданно пришло решение.
Пожалуй, это был славный выход.
Он отправился в ванную, тщательно вымыл лицо.
Теперь, когда стало ясно, что делать, слез больше не было. Напротив, он почувствовал какой-то удивительный, неведомый ему ранее покой.
Семён Игоревич быстро разделся, снял с плечиков висевшее там же, в ванной,
Сразу почувствовал знакомое радостное возбуждение, понял, что все делает правильно.
Это будет его последняя несыгранная роль.
Он посмотрел на себя в зеркало. Платье очень шло ему, оттеняло мягкие черты лица, подходило к его длинным льняным волосам.
Очень хорошо, именно
Досужие разговоры Семёна Игоревича не волновали. А
Он, конечно, не ровняет себя с ней, и все же души у них родственные.
Он выгреб из шкафчика упаковки с разнообразными снотворными, открыл их и аккуратно высыпал все таблетки на стеклянную полочку. Получилась маленькая горка из таблеток.
Затем Семен Игоревич сходил на кухню, принес бутылку «Боржоми» и, внимательно глядя на себя в зеркало, стал одну за другой глотать их. Горка быстро таяла, вот осталось всего пять таблеток, три, две, последняя.
Он допил бутылку, отнес ее обратно, аккуратно поставил в мусорное ведро. После этого заглянул в мамину комнату, поправил букетик сухих цветов, лежавший на подушке.
Затем пошел в спальню и лег на кровать, поверх застеленного, вишневого цвета покрывала.
Рядом, в стеклянной прозрачной вазе, стояли купленные им накануне белые гладиолусы.
И он тоже лежал во всем белом.
Это было красиво.
Семён Игоревич почувствовал удивительное умиротворение. Какая-то приятная тяжесть давила на него.
Он понял, что это сон укутывает его своим мягким одеялом, улыбнулся и закрыл глаза.
33. Пустырь
Лёха-Могила, сжимая в кармане чудодейственный пузырек, прошел по узкому проулочку между домами и тут же оказался на пустыре. Теперь там опять было пусто и голо. Только следы колес да кучи мусора напоминали о недавно расположенном здесь зверинце.
Собственно, Лёха нисколько этому не удивился. Еще в тот день, когда бирюлевцы узнали о произошедшей трагедии с почтальоном Бабахиным и, движимые справедливым негодованием, ринулись на пустырь, чтобы поквитаться с кровожадным медведем, зверинца они там не обнаружили. Он исчез в неизвестном направлении.
Обидно, конечно, что больше нельзя было поглазеть на хищного убийцу, но Лёху это сейчас очень даже устраивало. Иначе тут снова шатались бы толпы любопытных и мешали бы испробовать зелье. Цыганка ведь четко сказала – должно быть пустое пространство вокруг, радиус минимум сто метров.
Если вдуматься, то непонятно, конечно. Почему именно сто, а не двести или пятьдесят?!.
Но с другой стороны, если зелье действительно настоящее, ну, в смысле,
Короче, надо сделать, как сказано, а там видно будет.
Лёха отсчитал сотню больших шагов, на всякий случай прошел еще немного, остановился и огляделся. Вокруг было безлюдно, разве что из-за угла дома высовывалась цыганка.
Лёха помахал ей, в том смысле, что все нормально, он готов к потреблению зелья. Цыганка одобрительно кивнула в ответ.
Лёхе даже показалось, что она при этом усмехнулась, но он не был уверен, все-таки расстояние…
Лёха вздохнул, вытащил из кармана пузырек. Затем для чего-то с силой наподдал ногой пустую консервную банку, валявшуюся рядом.
Проследил, как банка, кувыркаясь, взлетела в воздух, потом с неприятным громыханием покатилась по земле и, наконец, замерла.
Тянуть дольше становилось нелепым. Не стоять же, как пень, посреди пустыря!
Лёха зубами откупорил пузырек, выплюнул резиновую пробочку и одним движением опрокинул содержимое себе в глотку.