Спартак

– Молчи!.. Я ничего не знаю… Сегодня он обронил только несколько слов об этом… обещал прийти вечером… Спрячься… здесь, в этой комнате, – указала Валерия, приподняв занавес на одной из дверей, – тебя никто не увидит, а ты все услышишь… и тогда ты узнаешь, как любит тебя Валерия.

Спрятав рудиария в соседней комнате, она прибавила шепотом:

– Что бы ни случилось – ни слова, ни движения. Слышишь? Не выдай себя, пока я не позову.

Опустив портьеру, она приложила обе руки к сердцу, как будто хотела заглушить его биение, и села на ложе; минуту спустя, овладев собою, она непринужденно и спокойно, своим обычным голосом позвала рабыню:

– Мирца!

Девушка показалась на пороге.

– Я велела тебе, – обратилась к ней матрона, – передать Гортензию, что я одна в своем конклаве. Ты это исполнила?

– Я все передала, как ты приказала.

– Хорошо, позови его.

Через минуту знаменитый оратор с небритой пятнадцать дней бородой, в серой тунике и темного цвета тоге, нахмурив брови, важно вошел в конклав своей сестры.

– Привет тебе, милый Гортензий, – сказала Валерия.

– Привет тебе, сестра, – ответил Гортензий с явным неудовольствием. И, оборвав свою речь, он надолго погрузился в унылое молчание.

– Садись и не гневайся, дорогой брат, говори со мной искренне и откровенно.

– Меня постигло огромное горе – смерть нашего любимого Суллы, но, видимо, этого было мало: на меня обрушилось еще другое, неожиданное, незаслуженное несчастье – мне пришлось узнать, что дочь моей матери, забыв уважение к себе самой, к роду Мессала, покрыла себя позором, полюбив презренного гладиатора. О Валерия, сестра моя, что ты наделала!..

– Ты порицаешь меня, Гортензий, и слова твои очень обидны. Но прежде чем защищаться, я хочу спросить тебя, ибо имею право это знать: откуда исходит обвинение?

Гортензий поднял голову, потер лоб рукой и отрывисто ответил:

– Из многих мест… Через шесть или семь дней после смерти Суллы Хрисогон передал мне вот это письмо.

Гортензий подал Валерии измятый папирус. Она тотчас развернула его и прочла:

Луцию Корнелию Сулле,

Императору, Диктатору, Счастливому,

Любимцу Венеры, дружеский привет.

Теперь вместо обычных слов: «Берегись собаки!» – ты мог бы написать на двери твоего дома: «Берегись змеи!», вернее: «Берегись змей!» – так как не одна, а две змеи устроили себе гнездо под твоей крышей: Валерия и Спартак.

Не поддавайся первому порыву гнева, проследи за ними, и в ночное время, в час пения петухов, ты убедишься в том, что твое имя оскверняют и позорят, издеваются над самым могущественным в мире человеком, внушающим всем страх и трепет.

Да сохранят тебя боги на долгие годы и избавят от подобных несчастий.

Вся кровь хлынула в лицо Валерии при первых же строчках письма; когда же она прочла его до конца, восковая бледность разлилась по ее лицу.

– От кого Хрисогон получил это письмо? – спросила она глухим голосом и стиснула зубы.

– К сожалению, он никак не мог вспомнить, кто ему передал это письмо и от кого оно было. Помнит только, что раб, доставивший письмо, прибыл в Кумы через несколько минут после смерти Суллы. Хрисогон был тогда в таком отчаянии и так взволнован, что, получив письмо, машинально взял его и только через шесть дней прочел. Он решительно не помнит, как и от кого получил письмо.

– Я не стану убеждать тебя, – после минутного молчания спокойно сказала Валерия, – что безыменный донос не доказательство и на основании его ты, Гортензий, брат мой, не можешь обвинять меня, Валерию Мессалу, вдову Суллы…

– Есть еще иное доказательство: Метробий, безутешно горюя о смерти своего друга и считая священным долгом отомстить за поруганную его честь, через десять или двенадцать дней после смерти Луция пришел ко мне и рассказал о твоей любви к Спартаку. Он привел рабыню, которая спрятала Метробия в комнате, смежной с твоим конклавом во дворце в Кумах, и там Метробий собственными своими глазами видел, как Спартак входил к тебе поздно ночью…

– Довольно, довольно! – вскрикнула Валерия, меняясь в лице при мысли, что тайна ее любви стала известна такому низкому существу, как Метробий. – Довольно, Гортензий! И так как ты уже высказал свое порицание, то теперь выслушай, буду говорить я.

Она встала, скрестила руки на груди и, глядя сверкающими глазами на брата и гордо подняв голову, сказала:

– Да, я люблю Спартака, ну и что же? Да, люблю, люблю его страстно!.. Ну и что же?