Спартак

— Может быть, ты согласишься оставить ненадолго общество этих молодцов и пройтись со мной до ближайшей городской стены.

Гладиаторы в изумлении переглянулись. Спартак с выражением удовлетворения на лице заметил:

— Для бедного и безвестного рудиария лестно совершить прогулку с, одним из наиболее благородных и знаменитых сыновей Рима.

— Храбрый не бывает никогда бедным, — сказал Цезарь, направляясь к выходу и дав знак рабу ждать его здесь.

— Ах, — сказал, вздохнув, Спартак, следуя за Цезарем, — зачем сила льву, когда он в цепях?

Эти два необыкновенных человека прошли главную комнату кабачка, вышли вместе на улицу, повернули направо и в молчании направились к месту возле городской стены, где четыре года тому назад гладиаторы убили отпущенника Кая Верреса.

На пустынной равнине, расположенной между крайними домами города и валом Сервия Туллия, Цезарь и Спартак, освещенные луной, белые, похожие издали на привидения, остановились в молчании, не двигаясь, как будто изучали и хотели оценить друг друга. Оба они чувствовали в глубине души, что представляют два противоположных принципа, воплощают в себе два знамени, олицетворяют два дела: дело деспотизма и дело свободы.

Цезарь первый нарушил молчание, задав Спартаку вопрос:

— Сколько тебе лет?

— Тридцать три, — ответил фракиец, вглядываясь в Цезаря и как бы пытаясь разгадать его мысли.

— Ты фракиец?

— Да.

— Фракийцы храбрые люди в сражении и в любой опасности. Ты же не только могуч и храбр, но еще украшен благородными манерами и образованием. Не правда ли?

— А откуда это тебе известно?

— От одной женщины. Но не этим следует нам заниматься теперь, когда тебе и делу, которому ты посвятил себя, грозит величайшая опасность.

— О каком деле, о какой опасности ты говоришь? — спросил Спартак в изумлении.

— Я знаю все, и я пришел сюда не для того, чтобы принести тебе вред, Спартак. Наоборот, мною руководит желание спасти тебя. Некто, сидя за деревом в роще Фуррины, невольно слышал вашу беседу этой ночью.

— Проклятие богам!.. — страшно закричал Спартак с отчаянием в голосе.

— Он еще не сообщил консулам о своем открытии, но как бы я ни старался его задержать, он это сделает непременно сегодня ночью или завтра на заре, и твои четыре легиона гладиаторов будут рассеяны прежде, чем соберутся.

Спартак был в страшном волнении; схватившись за голову руками и вырывая целыми клочьями свои густые белокурые волосы, он, как бы говоря сам с собой, голосом, прерывающимся от рыданий, прошептал:

— Итак, пять лет веры, трудов, надежд, борьбы, — все пойдет прахом в один миг!.. Все будет кончено, и никакой надежды больше не останется угнетенным, и снова будем мы рабами влачить эту подлую жизнь?..

Цезарь смотрел с участием и состраданием, почти с уважением на это отчаяние, столь благородное, столь мучительное к глубокое. Он против воли восхищался гладиатором. Его поражал человек, который в святой любви к свободе мог почерпнуть силы, чтобы задумать и осуществить предприятие, достойное лишь греческих или римских героев, и который с упорством, предусмотрительностью и смелостью смог создать настоящее войско в двадцать тысяч гладиаторов.

При этой мысли глаза Цезаря загорелись жадностью и страстным желанием, у него закружилась голова. Устремив широко раскрытые глаза на вершины Албанских холмов, он погрузился мысленно в безграничные поля воображения он подумал, что если бы ему дали четыре легиона — двадцать тысяч бойцов, он в несколько лет завоевал бы весь мир и стал бы владыкою Рима, грозою патрициев, обожаемым кумиром простого народа.

Так, погруженные — один в уныние и тревогу, другой — в честолюбивые мечты, — они несколько минут стояли в молчании. Первый нарушил его Спартак. Нахмурив брови, он сказал твердо:

— Нет, нет, клянусь молниями Юпитера Карателя, этого не будет!

— А что же ты сделаешь? — спросил Цезарь, очнувшись при этих словах.

Спартак, вглядываясь в спокойные глаза Цезаря, спросил:

— А ты. Цезарь, друг нам или враг?

— Желал бы быть другом и ни в коем случае не буду врагом.

— Тогда ты можешь сделать для нас все: наше спасение в твоих руках.

— Каким образом?

— Выдай нам человека, владеющего нашей тайной.

— Стало быть, я, римлянин, должен допустить восстание всех рабов Италии на гибель Риму, хотя и могу помешать этому?

— Ты прав, я забыл, что ты римлянин.

— И хочу, чтобы весь мир стал подвластным Риму.

— Ну, конечно! Ты — олицетворение тирании латинян над всеми народами земли. У тебя, значит, зародилась мысль более грандиозная, чем у Александра Македонского! После того, как римские орлы раскинут свои крылья над всеми народами земли, ты хочешь заковать их в цепи, сжать их в железном кулаке? Рим — властитель народов, ты — властитель Рима!

Цезарь, в глазах которого сверкнула радость, тотчас же принял обычный вид и, улыбаясь, сказал Спартаку:

— О чем я мечтаю, не знает никто и, быть может, я сам не знаю. Но ты, Спартак, ты собрал с удивительной энергией и мудростью великого полководца армию рабов, сделал из них стройные легионы и готов вести их в бой. Скажи мне, что ты замышляешь, Спартак? На что надеешься?