Спартак<br />(Роман)

Мгновение они колебались, но потом они повиновались ему, и когда в дальнейшем он командовал ими, по большей части они прислушались к тому, что он говорил. Oни любили его. Крикс знал, что они умрут, но это не имело значения, и Еврей Давид, который так долго не чувствовал ничего, почувствовал прилив тепла и любви к этому странному, нежному, уродливому Фракийцу со сломанным носом и лицом агнца.

VIII

— Соберитесь вокруг меня, — сказал он.

Это было сделано так быстро, что солдаты, разместившиеся на улице, все еще ничего не слышали. Гладиаторы и рабы с кухни — тридцать женщин и двое мужчин — окружили его, и Вариния уставилась на него со страхом, надеждой и благоговением и прижалась к нему. Они расступились перед ней; она подошла к нему, он обнял ее и крепко прижал к себе, думая про себя:

— И я свободен. Никогда ни мгновения свободы для моего отца или деда, но прямо сейчас я стою здесь свободным человеком. Это было что-то пьянящее, и он чувствовал, как это ощущение мчится сквозь него, как вино. Но вместе с этим был и страх. Нелегко быть свободным; это не мелочь быть свободным, когда ты был рабом в течение очень долгого времени, всего времени, что ты жил и всего времени, что жил твой отец. Кроме того, в Спартаке царило подавленный и упрямый ужас человека, принявшего неизменное решение, и который знает, что с каждым шагом по пути принятого решения, поджидает смерть. И, наконец, большой вопрос о самих себе, потому что этих людей, которых продавали для убийства, убили своих хозяев и они были полны ужасных сомнений, которые исходят от раба, который ударил своего хозяина. Их глаза были прикованы к нему. Он был скромным Фракийским рудокопом, который знал, что в их сердцах, и приблизился к ним, и потому что они были полны суеверия и невежества, как большинство людей того времени, они чувствовали, что его коснулся какой-то бог — странный бог с толикой жалости в своем сердце — коснулся его. Поэтому он должен заглянуть в будущее и прочитать его, как человек читает книгу, и введи их в нее; и если для их путешествия не было дорог, он должен проложить дороги. Все это, их глаза сказали ему; все это он читал в их глазах.

— Вы мой народ? — спросил он у них, когда они сгрудились вокруг него. — Я больше никогда не буду гладиатором, я умру первым, вы мой народ?

Глаза некоторых из них наполнились слезами, и они прижались к нему еще ближе. Одни боялись больше, другие боялись меньше, но он их тронул своим маленьким подвигом — то, что он сделал — было замечательно.

— Теперь мы должны быть товарищами, — продолжал он, — все вместе, как один человек, и в старину, как я слышал от людей моего племени, — сказал он — когда они выходили сражаться, они шли по своей доброй воле, не так, как Римляне, но по своей собственной доброй воле, и если кто-то не хотел драться, он уходил, и никто не удерживал его.

— Что мы будем делать? — воскликнул кто-то.

— Мы пойдем и сразимся и будем сражаться хорошо, потому что мы лучшие воины во всем мире. Внезапно его голос зазвенел, и контрастируя с его прежней, мягкой манерой, он заставил их замереть и удерживал; его голос был дикий и громкий, и, конечно же, солдаты снаружи слышали его клич:

— Мы будем драться парами, чтобы во веки веков Рим не забыл гладиаторов Капуи!

Наступает время, когда люди должны делать то, что должно, и Вариния знала это, и она гордилась с каким-то счастьем, которого она никогда не знала раньше; гордая и полная необыкновенной радости, потому что у нее был человек, который не был похож ни на кого другого в мире. Она знала о Спартаке; со временем, весь мир будет знать о нем, но не точно, поскольку она знала его. Она как-то знала, что это было началом чего-то могучего и бесконечного, а ее мужчина был нежным и чистым, и нет другого такого, как он.

IX

— Сначала солдаты, — сказал Спартак.

— Нас пять к одному, и, может быть, они убегут.

— Они не убегут, — сердито ответил он. — Вы должны знать солдат, они не убегут. Либо они убьют нас, либо мы убьем их, и, если мы их убьем, будут и другие. Нет конца Римским солдатам!

Они продолжали смотреть на него и он сказал им: — Но нет конца и рабам.

Затем они быстро подготовились. Они вытащили ножи из мертвых тренеров, из кухни они забрали все, что могло быть использовано в качестве оружия, ножи и топоры — дровоколы, вертелы, обжиговые вилки и пестики, особенно пестики, которые использовались при измельчении зерна для овсянки, это было по меньшей мере двадцать дубин с тяжелым деревянным шаром на конце; и их можно было использовать как булавы, так и в качестве метательного орудия. Также они забрали поленья, а один человек взял мясную кость, потому, что больше ничего не было, и они взяли горшки, чтобы использовать в качестве щитов. Так или иначе, они были вооружены, а затем, с женщинами, стоящими за ними, они распахнули большие двери обеденной залы и вышли сражаться.