Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Однажды утром у нас был инспекторский смотр. Эти смотры проводились каждую неделю — нас инспектировал командир полка (чопорно-холодный и безукоризненно одетый), которого сопровождали унтер-офицеры: старшина, сержант и, разумеется, капрал. Ну и, конечно, командир нашего взвода, лейтенант (который, между прочим, когда-то учился в Кембридже). Мы выстраивались в казарме, каждый у своей кровати, держа тщательно вычищенные винтовки наготове, чтобы шествующий вдоль шеренги командир полка, за которым в порядке званий шла его свита, мог мимоходом заглянуть в ствол. За одно пятнышко в стволе мы получали наряд вне очереди. На кроватях мы раскладывали наше имущество: жидкость для чистки пуговиц, вилку и ложку, нижнее белье и уже не помню, что еще. Все это должно было сиять чистотой.

И вот мы стояли, испуганно застыв, а процессия, сопровождавшая командира полка (последним шел капрал с записной книжкой в руках), медленно двигалась от кровати к кровати. Не смея ни пошевелиться, ни повернуть голову, мы оцепенело глядели прямо перед собой — в узкие окна, выходившие на плац, и постепенно нам начинало казаться, что весь мир ограничен этим серым прямоугольником. Процессия приближалась к очередному солдату, и он с замирающим сердцем вынимал затвор, чтоб командир полка мог заглянуть в ствол винтовки.

В тот раз у меня все оказалось в порядке, командир полка отправился дальше, и через секунду я услышал его дикий вопль — так, наверно, вопит смертельно раненный человек. Но я не решился обернуться.

— Запишите его фамилию! Он не чистил винтовку!

Старшина передал приказ капралу, и тот занес фамилию в записную книжку. А командир полка продолжал обход, присматриваясь, хорошо ли солдаты выбриты, и иногда брезгливо дотрагиваясь до кого-нибудь тростью. Мне, помнится, подумалось — так фермеры проверяют упитанность скота. Один раз он даже приказал сержанту, чтоб тот заставил солдата поднять ногу, и придирчиво осмотрел подошву ботинка, проверяя, все ли гвоздики на месте. Потом он ушел в соседнюю казарму, и за ним потянулась вся его свита.

А капрал стремительно подскочил к Леки и, остервенело тыча его пальцем в грудь, прошипел с искаженным от ярости лицом:

— Ну ты, кусок дерьма, ты знаешь, что ты сделал? Ты оставил весь взвод без увольнительных — понял? Теперь никому не видать увольнительных, жалуйтесь хоть своим депутатам в парламент. Ну а ты, — капрал опять повернулся к Леки, — завтра утром отправишься к командиру полка и, надеюсь, получишь все, что заслужил. Дать бы тебе лет двадцать дисциплинарной службы, тогда б ты научился чистить винтовку!

А мы уже прослужили к тому времени пять недель, и нам предстояла первая увольнительная. До этого нас ни разу не выпускали из лагеря. Мы вставали в полседьмого, мчались умываться, брились — частенько холодной водой, до изнеможения маршировали, чистились, гладились, а вечером замертво валились в постели — вот как мы жили эти пять недель. Мы ни разу не были ни в кино, ни в кафе и не видели ни одного гражданского человека, кроме продавцов из армейского магазина. Словом, можно себе представить, что мы почувствовали, когда лишились двух свободных дней (нас должны были отпустить на субботу и воскресенье). Я, впрочем, расстраивался меньше других. Я не пил. Меня не очень интересовали девицы (хотя чуть позже, когда я лежал в армейском госпитале, у меня был роман с сестрой милосердия). Пожалуй, единственное, о чем я мечтал, это пройти поскорее десятинедельный курс строевой подготовки. Мне тоже, конечно, хотелось надеть парадную форму и прогуляться — без муштры, без капральских окриков — по незнакомым улицам обычного городка и хоть недолго побыть среди гражданских людей. Я хотел просто побродить по улицам, посмотреть на товары в магазинных витринах, подышать свежим воздухом, проехаться в автобусе — в общем, хоть ненадолго вырваться из казармы.

А вот парни из Глазго — те просто взвыли от злости. Практически все эти пять недель они только и говорили, что об увольнительных в город, о танцах да о девочках, которых они там подцепят. По-моему, окажись у них в тот вечер нож, они неминуемо прирезали бы Леки. А он оцепенело сидел на кровати, словно его контузило: не оправдывался, не плакал. Помнится, еще до этого рокового смотра я проснулся среди ночи и услышал, как он плачет. Но я решительно был не в силах ему помочь. Да и кто смог бы тут что-нибудь сделать? Должен сказать, что эти двое парней из Глазго вели себя, как мне казалось, все же слишком свирепо — помнится, мне стало не по себе, и я отвернулся.

Леки попытался вычистить винтовку, но парень из Глазго вырвал у него тряпку (Леки не сопротивлялся, как бы не понимая, что происходит, — думаю, он и в самом деле был не в себе), бросил ее на пол, истоптал ногами и потом, грязную, засунул в ствол. Другой парень опрокинул кровать Леки, а белье пинками расшвырял по полу. (Все это время пухлощекий англичанин не отрываясь читал своего Фербанка.)

— Ну подожди, попадешься ты мне в укромном месте, — злобно глядя на Леки, сказал парень из Глазго и выразительно провел ребром ладони по горлу.