Спасенье огненное (сборник)

– Сахару кускового полкило. Ритка-то не сказать что красивая, ну, правда, завивалася в городе, туфли на каблуках. Все же директорская дочь. Он сразу тоже учитель стал. Виталий Сергеевич. Во!

– Семьдесят три пятьдесят. Все?

– Ну… Соли еще дай два кило. Все одно капусту солить. А чё, правда-нет, что агрономша с им трепалася? Да и попалася, как вошь во щепоть. Ритка-то у тебя в магазине на ее кинулася.

– Ничего я про это не знаю. Мне из-за прилавка ничего не видать. Людно было. Дачный в аккурат пришел. Слышу только, шум поднялся, крик. Розняли их. Восемьдесят два двадцать.

– А Ритке-то кто чё сказал? Правда, что из районо позвонили? Лизавета, на сельсоветском узле телефонистка, говорит…

– Рассчитывайся давай. Мне эти разговоры во где уже. Кажду осень все перебирают. И Лизка зря болтат. За язык-от знашь как притянуть могут!

– Сколь с меня?

– Вечно десять раз надо сказать. Восемьдесят два двадцать.

Вот такая вышла нелепость. Никто смерти-то не хотел. Урожайность тогда перевирали все, кто мог. При худом раскладе на заседании райкома партии могли девушке и политическую статью припаять: раскрыла-де перед капиталистическими врагами наши подлинные ресурсы. Мы, многомудрые, скрываем, чтобы враг не догадался, сколько картошки наросло, а ты раскрыла, враг-то на ус намотал, готовясь пойти на нас войной. И за много меньший проступок тогда можно было загреметь далеко и навсегда. Никола вовремя свое слово сказал. Райкомовские, от душевной щедрости, всего-то и приписали обвиняемой, что аморалку. Ритке из района звякнули, она кинулась на хорошую девушку Надю – и девушки нет. А кто виноват? Да, собственно говоря, никто.

Ритку не обвиняли: мужиков после войны днем с огнем порой было не найти, а она, прямо скажем, против Надьки не красавица. Не убивать лезла, а так, поскандалить. Нет, виноватая не она.

Жертвенная кровь

Большой шум в поселке из этой истории получился. То ли мстила Надька, ни за что погибшая, то ли не на шутку разгневалась Вотяцкая гора – и лилась безвинная жертвенная кровь. Влетело партийному начальнику. Николу зимой из председателей сняли, а директора школы – летом. Почему-то мимоходом стукнуло многих, кто уж совсем был ни при чем.

– Чё, тетя Зина, невеселая? Моего тутока, в чайной, не видела? По всему поселку бегаю ищу. Свинью договорилися колоть, сват пришел, а етого унесло куда-то.

– Чё рано колете? Тепло еще.

– Ногу заднюю защемила в полу свинка-та да подворотила. Жоркая была, а счас ничё не ест. Сват-от закоптить мясо хочет – умеет.

– А я тутока Федора Петровича встретила. С битоном за супом приходил. У его Мария-то к Ритке в город уехала. Поговорили. Совсем он стал не такой, как с директоров сняли.

– Не спрашивал, чё, мол, ушла из школы?

– Он и сам знат. Новый директор ставку гардеробщицы с меня снял: мол, не надо за раздевалкой смотреть. Вечером приди вымой, всего и делов. А жить на чё? Вот я в чайную уборщицей и ушла, да еще в сельсовете лестницу мою. Плюнула да ушла, чё мне. Никакого порядку, слушай, в школе не стало. Не то, что при Федоре Петровиче.

– Уж тот был директор дак директор.

– Дак как не директор? Чистота, строгость была в школе. Робил бы и робил, если бы не Ритка эта. Не надо было так потачить. Она как школу закончила, учителя локтем крестилися, что ее боле учить не надо. Чё хошь сказать учителю могла. Боле директора ее боялися. А она в городе на заочно учиться поступила – и опеть тутока! Да еще с Витькой етем…

– Все, я, Зин, пошла, если мой сюда, в чайну, придет, гони грязной тряпкой!

Саму Надежду, а с ней Михаила Александровича многие осенью тоже видели на дальнем краю поля. Приглядеться только надо было. Кусты там, возле Вотяцкой горы, а левее возле лога точно их фигуры. Будто бы друг напротив дружки на ведрах опрокинутых сидят и разговор ведут. Вот так, виновных не нашли, и всему поселку стало блазнить. Как осень, только и разговоров: кто видел, кто не видел и что это не к добру.

Страх пробирал всех, неизвестно, чего боялся чуть не каждый. Крещеный вотяк боялся одного, русский бывший колхозник со своим фальшивым паспортом – другого. У поселкового партийного начальства – свои боги и свои страхи. И дома покоя нет.

– Знаешь, я Николай Василича в чайной встретила. Все тетрадку носит, у меня, говорит, про картошку тут все написано.

– Чтобы я больше про эту картошку ничего не слышал, поняла?! Я только случаем не слетел тогда. Как раз в области на партучебе был. А то бы с парторга первый спрос.

– Ты чего злишься? Ерунда какая-то, сказать стало нельзя, сколь картошки наросло!

– Лида, есть линия райкома. А кто против этой линии прет, то разговор с ним короткий. И людям это надо понимать и не лезть лишнего-то. Чего вот ваш Михаил Александрович полез?

– Он нам в учительской потом говорил, что урожайность проверить хотел. Раз ошибка – значит, надо проверить. Переживал очень из-за Надежды да своей заметки в газете.