Спасенье погибших

Отбившись от родственников, Федор Федорович открыл последнее заседание комиссии. Предоставил слово контролеру, который ездил следить за транспортировкой дома.

— Может, и не будет с местными властями неприятностей, дом-то не их, оформлен, но они требовали, чтоб владелица присутствовала при разборке, а ее не было.

— Какая владелица?

— Юридическая. Ариана, ваша секретарша.

Гул прошел по членам комиссии.

— Так почему вдруг мы взялись за этот дом? — спросил Федор Федорович и споткнулся — сам посылал за домом, сам разбирал подлинные документы о пребывании Залесского в данном доме, о назывании даже последним данного дома «пристанью души». — Еще что у вас?

— Когда мы подъехали, в доме кто-то был. Но один, или двое, или еще кто, не знаем. Выскочили в окно. Мы сфотографировали обстановку, пленка проявляется, вид с боков, сверху. В доме скромная обстановка, близкая к спартанской, но на стенах неприличные картинки, глядя на которые плевался наш пожилой, прошедший трудными дорогами рабочей биографии водитель. Он отказался было транспортировать дом, но другой, помоложе, заметил, что картинки по дороге все равно отрясутся, ведь не везде еще в Нечерноземной зоне сельские трассы на западном уровне. Далее, — контролер сверился с записями, — так. Чайник теплый, книг почти нет, обнаружены машинописные наброски, которые присовокуплены к протоколу поездки. Их оглашать?

— Нет! — закричала комиссия. — Присовокупить, оприходовать по графе задумок.

— Дайте сюда, — властно вмешалась Ида. Она взяла листок у контролера, прочла его и заявила: — Это не принадлежит Залесскому. Если он имеет отношение к данному листку, то только как машинистка. Почему? Зачитываю.

— Не надо! — закричали Иванин, Петрин, Сидорин. — В такой час! Как можете вы в такой час? — Последователи почина Залесского ужаснулись мысли, что кто-то в ближайшем будущем сможет подвергнуть сомнению их стиль, их почерк, их последнюю волю, нет, лучше не думать, или… или, может быть, пока не поздно, вернуться в обычное русло жизни. Вон ведь какие инсинуации.

— Такие факты бестактного отношения к праху не должны иметь прецедентов. Мужчины! — Это воззвала к мужчинам романистка И. Закоперникова.

— Раскачивать ситуацию ни к чему, — велел Владленко.

— Кощунство! — подвякнул романистке очеркист.

Я знал, что он очеркист, но все фамилию не мог запомнить.

— Какое кощунство? — спросила Ида. — Я ничего еще не зачитала. Я отвечаю за свои слова.

— Садитесь, Идея Ивановна, сядьте, сядьте, — приказал председатель. — Вы готовы, Михаил Борисович?

— Как пионер.

Ида села, сердито шепнув мне:

— Олега не стало, они теперь меня быстро в гроб загонят.

— Что за бумага, дай посмотреть.

Ида передала мне неровно оторванный листок. На нем, могу присягнуть, был такой же зигзаг, что и на том листке у старухи. Да! И слова те же: «Обет молчания».

— Видишь, — ткнула пальцем в них Ида, — «Обет молчания». Да чтоб Илюша два раза в неделю о себе не напоминал, у него недержание слов было…

Карандашик председателя напомнил о порядке.

— Э-э, э-э, все забываю, вот вы, вы (это мне), да, да, передайте Ариане, простите, Лиля, не сразу отвыкаю, возьмите листок и положите в дело.

Новая секретарша Федора Федоровича Лиля забрала у нас листок. Михаил Борисович откашлялся и приступил:

— В связи с тем, что участие родственников постепенно сошло на нет, умножилось, так сказать, на нуль, а мы не можем допустить, чтобы значение Ильи Александровича было заштриховано, и не только не можем, но не имеем права дать в умы обывателей такую мысль, что заслуги покойного ограничиваются его несогласием с Львом Толстым, не имеем! Поэтому…

— Кстати, попутно, — вступил Луасарб Евгеньевич. — Не лучше ли слово «обыватель» даже в нашем обиходе заменить на другое, ведь среди провожающих или прямо здесь могут быть выходцы из Польши, а в Польше слово «обыватель» означает гражданин. Уж лучше оперировать привычным понятием «мещане», «мещанин», «мещанство».

— Позвольте, Луасарб Евгеньевич, это так устарело, что даже, право, неудобно за вас.

— А кто же тогда Горький, позвольте поинтересоваться? Кто? Он прямой мещанин, достаточно обратиться к популярным трудам. Нет, тут мы выходим из обычных словопрений о семантике, тут наступил понятийный уровень. Тут, я полагаю, не просто недомыслие. Как думает уважаемый председатель?

— Друзья! — Федор Федорович держался молодцом. — Друзья! Это слово или не это слово, спор не о том. Мы слушаем Михаила Борисовича, и от вашей активности будет зависеть, сколько нам еще работать.

Увеличивая важность сообщения, Михаил Борисович предварил:

— У меня, понимаете ли, не мономюзикл, у меня где-то даже некое ощущение корпускулярности с прорывом в космос. Да, да! Все мы работаем на космический разум, тут где-то перекличка с Ригведами, тут, понимаете ли, мечта о Беловодье… м-да. — Михаил Борисович как неглупый человек и сам не мог не заметить, что до смешного походит на глухаря, который токует о своем, а тут-то его и выцелят, но не мог же он предстать только исполнителем при Федоре Федоровиче, когда он сам мыслитель.