Спасенье погибших

— А я ребят напущу. — Я разозлился на Леву. — И они тебе уже по-настоящему морду начистят. И остатки воротника оторвут. И базу твою подожгут. И, — я вспомнил еще одну угрозу, — всю жизнь на лекарства будешь работать. Звать парней?

Что-то незаметно было, чтоб Лева напугался. К нам подошел незнакомый мужчина. Лева, достав из нагрудного кармана диктофон и при мне вынув из него кассету, отдал ее подошедшему. Тот, сморщившись, взял ее и вопросительно взглянул на Леву, кося заодно и на меня.

— Иди, позвоню, — велел ему Лева.

Тут-то и подошли мои ребята.

— Поздно, — сказал Лева. — Неужели ты ничего не понял? Я записал твои угрозы, я их передал, так что можешь науськивать своих зеков. За шантаж статья.

— Ладно, — сказал я, смиряясь, и неожиданно к месту вспомнил старуху. Она денежная. Бумаги стоят того, чтобы их выкупить. — Идем, тут недалеко, у приемного пункта, рядом, идем.

Мы молча шли, сопровождаемые моими учениками. Воротник дубленки Лева приладил и поддерживал рукой. Снег все таял, на проезжей части его вовсе не было, на скверах он тоже темнел и, видимо, остался чистым лишь на крышах, и при взгляде сверху, из самолета, например, город, наверное, выглядел чистым. «Но легко и неотвязно притворится снег водою, — бормотал я любимое Олегово, а у кого он прочел, не знаю, — легко и неотвязно притворится снег водою, храм — священным, город — грязным, притворится жизнь собою».

У дома Лева в некотором недоумении с видом воспоминания оглянулся и пожал плечами.

— Может, я внизу постою?

— Идем, идем, — сказал я. — Ребята, подождите тут.

Мы поднимались в лифте, и опять я видел, что Лева делает усилие, что-то вспоминает. Остановились перед дверью старухи. Я позвонил.

— Старичок, — сказал Лева, — я здесь уже был позавчера. Тут старуха живет.

Дверь открылась, я вошел после Левы.

— Похоронили? — жалобно спросила старуха.

— Да. Здравствуйте.

— А я-то всею ноченьку не спала. Встану, посмотрю на время и опять не сплю. Значит, вы тоже знали Олега? — спросила она Леву.

— Нет, — отвечал Лева, — но я у вас позавчера был. — И, обратясь ко мне: — А кто этот Олег? Журналист какой? Умер? Его преследовали? Стоп-стоп, я тоже хочу включиться! Как вас зовут, мамаша?

— Анна Феоктистовна.

— Анна Феоктистовна, а иголка в этом доме водится? И нитки покрепче. — Он помахал оторванным воротником.

Мы прошли в комнату Олега, уже прибранную и почужевшую. Я скинул пальто на спинку стула и сел на него же. Почувствовал, что ноги мокрые, разулся. Вынес ботинки в прихожую. Левиным сапогам влага не грозила, но и он разулся, оставшись в узорных шерстяных носках. Уселся на кушетку и принялся портняжить.

— Итак, Леша, — сказал он, — сотню с тебя снимаю. И жажду услышать, зачем тебе бумаги. А я в свою очередь вижу, что ты жаждешь. Узнать. Кое-что. От меня. — Он делал стежок за стежком, и делал профессионально.

— Олег был писатель, он жил здесь, здесь оставались его бумаги, и они позавчера были похищены.

— Этот глагол к тебе после милиции привязался. Все проще, господа присяжные. Я сидел с утра у Гены на приемном пункте, мы были закрыты: нам было о чем поговорить. Мы накануне подцепили двух девочек и еще не решили, как с ними поступить: не нарвемся ли на какую заразу. Сам понимаешь: нарвешься, потом убивай их, не убивай — поздно. И вот мы анализировали, сопоставляли, за деньги мы им понравились или так. Но ведь уж больно не по возрасту! — воскликнул Лева.

— Ой, нынче девки совсем ни к чему! — объявила Анна Феоктистовна, которая слушала Леву, нимало ее не стеснявшегося.

— Про девочек ты сам решай, ты про то, как сюда попал.

— А вдруг твои ученицы?

— Оставь!

— Оставлю. — Лева полюбовался половиной работы. — И вот сидим мы, я уж думал упасть у него на отсыпку, как стучат. И стучат не сдатчики, они люди робкие, за талон могут стоять полдня и достойны презрения. Уважающий себя человек до сбора макулатуры не опустится. Есть же иные пути. Если не возражаешь, побывай у меня, посмотришь библиотеку, там макулатурных книг не водится. Дрюон, Дюма — это для мещан. Справочники, энциклопедии, живопись — вот набор. А живопись… ум-м, ты в ней сечешь!

Он или издевался, или… да, конечно, издевался. Я терпел.