Спасенье погибших

Но и перевязки, и чаепития, и записки от Иды, передающей привет от философа и его просьбу помнить пятый угол, — все было потом, вначале, повторю, была операция. Когда я очнулся после нее, плывя в тумане убавляющего жизнь наркоза, показалось, что дойду до палаты сам. И даже стал сдвигать со стола ногу и силился встать. Но меня насильно перенесли на каталку и повезли мимо уходящих назад стен, мимо выставки детского рисунка, рисунков детей медперсонала. Потом я разгляжу их сотни раз. А тогда привезли в палату и переложили на кровать. К ночи стало болеть, я, видимо, застонал, видно, ребята вызвали медсестру, она пришла, задрала рукав зеленой больничной спецодежды, сделала неслышный укол. Я очнулся и различил соседей, именно тех, чей могучий храп и чье бодрое соседство помогли вскоре встать на ноги.

Потом в этой же палате я буду считаться легким больным. Так и будут называть: «Где тут легкий? Иди помоги». И я буду помогать санитарке и медсестре везти нагруженную каталку, ту самую, на которой проехался дважды. Везти к мертвецкой, где, открывая железные двери, за которыми было холодней, чем на улице, красный и пьяный санитар каждый раз весело спрашивал: «Откуда дровишки?»

А тогда, в первую ночь, временами западая в независимое от меня созерцание представляющихся картин, просыпаясь от ужаса, и тут же сразу мучаясь от боли, и вновь мечтая впасть в забытье, но и боясь его, я попросил у сестры сделать еще укол. Она отвечала, что сделали один, а больше не положено, и продолжала смеяться с Санькой. Стыдно сказать, но почему стыдно, это же естественно, что я тихонько заплакал. Слезы полнили глазные впадины, глазам становилось горячо, слезы, холодея, текли по щекам и тяжелили подушку.

Наплакавшись, я уснул.