Спасенный

— Ни одни из нас, — сказал он, — не знает, что такое настоящий голод. Не пост, который мы держим по своей воле и знаем, когда он закончится — а голод, от которого нет спасения. Это адские муки при жизни. И я советую вам искренне, как ваш духовный отец… Нет, я вам приказываю как офицер: никогда не касайтесь этой темы с горожанами. Ни с кем. Ни при каких обстоятельствах. Вакатта?

— Да, — отозвались все почти сразу.

— Но… я просто… — Хаас потёр затылок. — Я слышал, что человек, который хоть раз в жизни попробовал, он уже не может без этого обойтись.

— Ерунда, — сказал Коннор. — Даже бакула не вызывает такого пристрастия с первого раза. Ни один наркотик. Я не думаю, что в человеческом мясе что-то особенное. Мясо как мясо.

— Ты так говоришь, будто знаешь… — скривился Пацек.

— Даже если допустить, — сказал Сагара, — что человеческая плоть имеет какой-то особо изысканный вкус… она не может быть вкусней любой другой изысканной пищи. Представьте самое вкусное в своей жизни — и спросите себя, готовы ли вы убивать ради этого. Вот и всё.

— Мой предки был людоед, — сказал Уэле. — Давно, на Старой Земля. Ел люди из-за то, что на их островах не хватал животных. Миссионеры научил их слову Божьему и животновождению — и они оставил этот обычай.

— Сдаётся, там не только Божьим словом отучали от дурной привычки, — сказал Пацек. — Там немного пуль добавили, а?

— Не без того, — спокойно согласился Уэле.

— На тех островах, откуда родом мои предки, — сказал Сагара, — есть еда, которую готовят из рыбы фугу. Рыба содержит токсин, который в мизерных дозах вызывает очень приятное онемение всего тела. Но если повар будет хоть немного небрежен, если он плохо обработает рыбу — гурман рискует умереть. Есть присказка: «Кто ест суп из фугу — тот дурак. Кто не ест — тоже дурак». Про эту рыбу тоже говорят, что раз попробовав её, уже нельзя отказаться. Но это неправда. Я пробовал. Было вкусно, и тело приятно так будто исчезало… И было очень щекочущее ощущение игры со смертью: пройдёт это онемение через минуту — или усилится, будет паралич дыхания, и я умру? Вкус рыбы — это не главное. Люди снова и снова возвращаются к фугу ради этого щекочущего ощущения.

— Вот балбесы, — качнул головой Коннор.

— Но ведь… людоед так и смог остановиться, — не сдавался Хаас.

— Думаю, дело в том же самом, — ответил Сагара. — В ощущении власти над жизнью и смертью. В сознании того, что ты — выше других людей. Что они — звенья твоей пищевой цепи. Или в примитивной вере, что, поедая человека, ты поглощаешь его добродетели, достоинства…

— Но он же не мог в такое верить? — Гван сдвинул брови. — Или… мог?

— Когда судьба обрушивает на человека испытания выше его сил… когда обстоятельства требуют бесчеловечности… не все могут бороться. Тот несчастный сошёл с ума — но даже для нормальных людей в экстремальных обстоятельствах границы дозволенного ползут вниз. Давно, ещё до Эбера, заметили, что сознание человека цивилизованного на войне становится очень похожим на сознание дикаря. Люди начинали верить в такие вещи, которые сами же в мирное время считали бессмыслицей.

Все замолкли и долго молчали. Вдруг Кинсби спросил:

— Отче, а как с нами?

— Извини?

— Ну… в экстремальных обстоятельствах. Вы же видели нас. Вы принимали наши исповеди. Наше сознание — оно как? Тоже приближается к сознанию дикаря?

Сагара долго размышлял, прежде чем ответить:

— Да. Иногда. Точно так же, как и мое.

— А как это заметить в себе?

Сагара снова подумал.

— В такие минуты мир становится очень простым и понятным. Как будто раскалывается надвое: вот свои — вот чужие. Это — хорошие парни, это — выродки. Я, естественно, хороший парень, а выродкам вообще незачем жить. Иногда это не так уж и плохо, на самом деле. Иногда это просто помогает выжить — потому что в бою лишняя рефлексия — это смерть. Но это так удобно и соблазнительно, что некоторые начинают жить с этими принципами и вне боя.

— Простите отче, — сказал Кинсби. — Раствор уже закончился.

Сагара включил карту и переключил каналы.

— Шелипоф, где ты?

В наушнике громко вздохнули.

— Только что я был в сладком краю снов, но кто-то меня безжалостно оттуда выдернул в грешный мир.

— В этом грешном мире в семнадцатом-дэ квадрате есть колодец. Веди машину туда и жди нас.

Через несколько минут все были на поверхности. Чёрный город вокруг них понемногу таял, но в просветы между стенами и окна просачивалось небо. Шёл мелкий дождь. Уэле внес ребенка в десантный модуль и положил на колени Кинсби, который сел первым.

— Он ещё не разу не пописал, почему? — спросил он беспокойно.

— Обезвоживание, — пояснил Кинсби. — Пока он не компенсирует себе всю жидкость…

— Ага, понял, — Уэле сел. — Эй, Шел, глянь здесь. Он хорошенький, правда?

— Как обезьянка, — Шелипоф сразу развернулся к сидящим. — Ну ладно, ладно. Хорошенькая обезьянка.