Спаси меня, вальс

— Боже, — обращаясь к самой себе, угрюмо проговорила пьяная девушка, — etait ne en quatre cent Anno Domini. C'etait vraiment tres dommage[72].

С небрежной ловкостью рабочего сцены она мигом «собрала» себя в руки и поглядела на Алабаму непроницаемым взглядом, непостижимым, словно изображение на заднем плане аллегорической картины.

— Мне надо протрезветь.

Лицо ее вдруг оживилось и выразило удивление.

— Обязательно, — отозвалась Дикки. — В комнате мужчина, с которым вы не знакомы, но который пожелал встретиться с вами.

«Почему бы не в туалете? — подумала Алабама. — После войны туалет стал для женщины чем-то вроде клуба у мужчин». Надо будет сказать это за столом, решила она.

— Если вы уйдете, я приму ванну, — с королевской важностью произнесла мисс Гиббс.

Дикки прямо-таки вытолкнула Алабаму в комнату, будто горничная, которой велено вынести мусор.

— Мы считаем, — словно что-то подытожив, заявил Гастингс, — что нет смысла пересматривать человеческие отношения.

И с осуждающим видом повернулся к Алабаме.

— Ну и кто эти гипотетические «мы»?

У Алабамы не было ответа. Она как раз прикидывала, не пора ли сострить насчет туалета, но тут в дверях появилась мисс Гиббс.

— Ангелы! — воскликнула она, обводя взглядом комнату.

Вся изящная и округлая, как фарфоровая статуэтка, она опустилась на стул и извинилась; поиграла в никчемность, тонко пародируя собственную показушность, словно каждое ее движение было частью некоего комического танца, который она сочиняла на ходу и собиралась потом довести до совершенства. Безусловно, она была танцовщицей — одежда никогда особо не обременяет их точеных тел. Мисс можно было вмиг раздеть — достаточно было бы потянуть за одну тесемочку.

— Мисс Гиббс! — торопливо позвал ее Дэвид. — Вы помните человека, который написал вам кучу записок в двадцатом году?

Взгляд под затрепетавшими ресницами бесцельно бродил по комнате.

— Значит, — сказала она, — это вы хотели со мной встретиться? Но, как я слышала, вы влюблены в свою жену.

Дэвид рассмеялся.

— Клевета. Я не в вашем вкусе?

Мисс Гиббс спряталась за благовониями от Арден[73] и серебристыми руладами пьяного хихиканья — это орудие всех женщин на свете.

— Сегодня это звучит немного по-людоедски.

Она изменила тон на нарочито серьезный. Габриэль Гиббс была живой и подвижной, как неугомонный розовый шифон на ветру.

— Я танцую в одиннадцать, и мы должны пообедать, если, конечно, у вас было такое намерение. Париж! — вздохнула она. — Начиная с прошлой недели, я в половине пятого непременно оказываюсь в такси.

Сотня серебряных ножей и вилок просигналили с длинного стола о наличии примерно стольких же миллионов долларов в этом тесном кубистическом пространстве. Гротескно выглядели все эти по-модному взъерошенные волосы и женские неестественно алые рты, открывающиеся и хватающие свет от свечей; казалось, тут сидели не люди, а куклы чревовещателей, казалось, что это пир какого-нибудь слабоумного средневекового монарха, а не обычный обед. Американские голоса словно хлестали себя, доводя до неистовства, вворачивая фразы на чужом языке.

Дэвид навис над Габриэль.

— Знаете…

Алабама слышала, как девушка сказала: «Пожалуй, в супе не хватает одеколона». Она собиралась подслушать все, что мисс Гиббс скажет за обедом, и это очень ее сковывало.

— Что ж, — набралась она храбрости, — туалет для современной женщины…

— Это оскорбительно — заговор, чтобы обмануть нас, — послышался голос мисс Гиббс. — Лучше бы побольше принимали возбуждающих средств.

— Габриэль! — воскликнула Дикки. — Знала бы ты, как они подорожали после войны.

За столом установилось шаткое равновесие, и теперь всем мнилось, будто они смотрят на мир из окна мчащегося поезда. Огромные подносы с красиво разложенной едой разносили вокруг стола под скептическими, смущенными взглядами.

— Эта пища, — проворчал Гастингс, — похожа на какое-то ископаемое, обнаруженное Дикки в экспедициях.

Алабама решила обыграть его справедливое недовольство, хотя он всегда был чем-нибудь недоволен. Она уже почти придумала, что сказать, как вдруг в гуле всплыл голос Дэвида, как веточка на приливной волне.

— Мне кто-то говорил, — обратился он к Габриэль, — что у вас восхитительно прекрасные голубые жилки по всему телу.

— Полагаю, мистер Гастингс, — не пожелала и дальше молчать Алабама, — было бы хорошо, если бы кто-нибудь надел на меня духовный пояс целомудрия.

Выросший в Англии, Гастингс был очень щепетилен при выборе еды.

— Голубое мороженое! — презрительно фыркнул он. — Наверно, замороженная кровь Новой Англии, добытая современной цивилизацией, пренебрегающей старыми принципами и перенятыми традициями.

Алабама вновь подумала, что Гастингс безнадежно трезвый человек.

— Хорошо бы, — с неудовольствием сказала Дикки, — те, кто обедает со мной, были сосредоточены не только на поглощении пищи.

— У меня нет тяги к истории! Я скептик! — раскричался Гастингс. — И не понимаю, о чем вы тут говорите!