Спаси меня, вальс

Теперь в студии мадам появились танцовщицы несколько иные, не такие, как ее постоянные ученицы. Шли репетиции в труппе Иды Рубинштейн, и ее балерины вновь получали достаточно денег и могли позволить себе заниматься у мадам. Уехавшие в Южную Америку девушки возвращались обратно из распущенной труппы Анны Павловой[110] — одни только шаги не были достаточным критерием силы и техники, по мнению Арьены. Они формировали тело, но понемногу возвращалась музыка Шумана и Глинки, которого Арьена ненавидела сильнее всего, — она забывалась в возбуждающих громыханиях Листа и мелодраматических всхлипах Леонкавалло.

— Я уйду отсюда, — сказала она Алабаме, — на следующей неделе. — У нее были твердо сжаты губы. — Мадам глупа. Она неизвестно для чего жертвует моей карьерой. Но ведь есть и другие!

— Арьена, не так становятся великими, — заметила мадам. — Тебе надо передохнуть.

— Мне больше здесь нечего делать, поэтому лучше я уйду, — возразила Арьена.

Перед утренними занятиями девушки практически ничего не ели, разве что посыпанный солью сухой кренделек — студия располагалась так далеко от тех мест, где они жили, что им просто в горло ничего не лезло в такую рань; все были раздражены. Зимнее солнце тусклыми квадратами пробивалось сквозь туман, и серые здания на площади Республики выглядели как выстуженные казармы.

Мадам приказала Алабаме и Арьене продемонстрировать остальным самые трудные шаги. Но Арьена была уже сложившейся балериной. Алабама понимала, что будет выглядеть слабее, чем яркая и сильная француженка. Когда все танцевали вместе, обычно определенная комбинация шагов больше подходила Арьене, и она задавала тон, а не Алабама с ее лиричным исполнением, более всего ей удававшимся, и однако же Арьена всегда кричала, что эти плавные па Алабаме не под силу. Нарочно, чтобы всем продемонстрировать — Алабама занимается вместе с балеринами не по праву.

Алабама дарила мадам цветы, которые быстро вяли и скукоживались в слишком жаркой студии. Будь тут поудобнее, приходило бы больше зрителей. Как-то заглянул критик Императорского балета, чтобы посмотреть на урок Алабамы. Влиятельный педант, он ушел, что-то проговорив по-русски.

— Что он сказал? — спросила Алабама, когда осталась наедине с мадам. — Я плохо танцевала — он подумает, что вы плохой учитель.

Она чувствовала себя несчастной, не видя воодушевления мадам: этот человек был балетным критиком номер один в Европе.

Мадам мечтательно поглядела на нее.

— Месье знает, какой я учитель.

Вот и все, что она сказала.

Через несколько дней Алабама получила приглашение:

По совету месье N приглашаю вас на сольный дебют в опере «Фауст» в театре «Сан-Карло», Неаполь. Роль небольшая, но потом будут другие. В Неаполе есть пансионы, в которых можно вполне удобно устроиться за тридцать лир в неделю.

Алабама понимала, что Дэвид, Бонни и мадемуазель не смогут жить в пансионе на тридцать лир в неделю. Дэвид вообще не мог жить в Неаполе — он называл его городом с открытки. Да и французской школы для Бонни в Неаполе не было. Там ничего не предвиделось, кроме коралловых бус, простуд, грязных комнат и балета.

— Мне нельзя волноваться, — сказала она себе, — мне надо работать.

— Ты поедешь? — с надеждой спросила мадам.

— Нет, не поеду, и вы поможете мне станцевать «Кошку».

Мадам уклонилась от определенного ответа. Глядеть в бездонные глаза было все равно что гулять по сверкающей гальке — там, где не растут деревья и палит августовское солнце, примерно так подумалось Алабаме.

— Получить дебют нелегко. Отказываться не принято.

Дэвид воспринял приглашение как некую досадную случайность.

— Ты не сможешь, — сказал он. — Весной мы едем домой. Родители стареют, и мы обещали им приехать еще в прошлом году.

— Я тоже старею.

— У нас есть обязательства, — настаивал Дэвид.

Алабаме стало все безразлично. В душе Дэвид был лучше нее и не хотел никого обижать, подумала она.

— Не хочу возвращаться в Америку.

Арьена и Алабама безжалостно дразнили друг друга. Они работали больше и целенаправленнее остальных. Слишком устав, чтобы переодеться, они сидели на полу раздевалки и истерически хохотали, хлопая друг друга полотенцами, мокрыми от одеколона или лимонной воды мадам.

— А я думаю… — произносила Алабама.

— Tiens! — взвизгивала Арьена. — Ребеночек начинает думать. Ах! Ma fille[111], это ошибка — все, что ты думаешь. Почему бы тебе не отправиться домой и не постирать мужнины носки?

— Méchanite[112], — отвечала Алабама, — я покажу тебе, как критиковать старших!

Полотенце смачно хлопнуло по твердым ягодицам Арьены.