Спаси нас, Мария Монтанелли

После того как мои предки наконец смотались, меня заставили сдавать так называемый развернутый тест. В чернильных кляксах я должен был, к примеру, разглядеть очертания различных фигур и ответить вдобавок на вопросы типа: «Что общего между древесиной и углем?» Оба вещества используются как топливо – таков был правильный ответ. Помню как сейчас вопрос о столах и стульях. Как я ни напрягал мозги, додуматься до того, что то и другое – это предметы мебели, я так и не смог. Ответ лежал на поверхности. Я же копал слишком глубоко, подозревая, что этот вопрос с подвохом, как и большинство задаваемых мне, ведь в реальности мир гораздо сложнее, чем совокупность нескольких однородных предметов. Но на подобных мне самоедов этот тест рассчитан не был. Затем меня попросили написать на выбор сочинение по картинкам: наклеенные на картонки изображения двух глядящих в окно бабусек и стоящего под фонарем в темноте одинокого мужчины. Ежу понятно, каким образом они пытались добраться до моего «подсознания». Если бы я дал волю своей фантазии и вжился в образ маявшегося под фонарем персонажа, они не мудрствуя лукаво причислили бы меня к затворникам и меланхоликам. Я же представил себе, как того малого прошивает автоматная очередь из проносящегося мимо автомобиля и никто не приходит потом на его похороны. Поставив точку, я подумал: какие же выводы они сделают из моего сочинения? Стремление покончить с невыносимым одиночеством? Агрессивность? Я перечитал свое творение, подумал было написать его по новой, но в итоге оставил все как есть. Хочу сказать лишь одно: твою личность здесь оценивают по тому набору фраз, которые ты влегкую настрочил за пять минут и которые тебе неохота было переписывать, потому что вся эта долбаная писанина по нашлепанным на картонки картинкам тебе до смерти обрыдла.

Кстати, все до одной картинки были мрачными, что тоже наверняка было неспроста. Похожие карточки использовались у нас на уроках английского и французского в Монтанелли. К лицевой стороне такой карточки была приклеена картинка, например стул, а на обратной стороне – наименование, например «a chair». В каждой пачке было по тридцать карточек. Тебе надлежало вызубрить их и отчитаться. Учитель поочередно показывал картинки, которым ты присваивал словесные обозначения: «A chair… a duck… a garden»[2]. Меня всегда мучил вопрос, кто выдумал эти карточки, кто вырезал и наклеивал все эти картинки – ведь это кропотливый труд. Все твои достижения фиксировались в рабочей тетради. Каждый работал в своем темпе. Чем больше карточек ты сдавал, тем быстрее заполнялась рабочая тетрадь. На деле зубрилы, опережавшие всех остальных, взахлеб хвастались своими успехами, невольно создавая в классе бешеную конкуренцию, которая, скорее всего, не предусматривалась сей педагогической методикой. А что тогда предусматривалось? Людей редко интересует, насколько их гениальные идеи оправдывают себя на практике.

Во второй половине дня мне назначили, что называется, личную беседу. Ван дер Дюссен уже разложил на столе результаты теста. Теребя трубку, он сказал, что самый высокий балл у меня в части логического мышления. «Всего пять процентов пациентов достигают подобных вершин», – уточнил он. Я понятия не имел, к чему он клонит. Может, это была единственная надежда на мое спасение – не знаю. В любом случае эти сокровенные «пять процентов» спасали меня на протяжении оставшихся лет моего пребывания в лицее Монтанелли. Ведь чего-чего, а логического мышления в Монтанелли нет как нет.