Спасите наши души

— Ну и дела! — сказал Геннадий Вадиму, спу­стившись вниз. — Запомни, при тебе говорю, при сви­детеле: если этот папа римский ее обидит, я его из-под земли достану, я ему покажу, на чем свет стоит, от кого человек произошел и во что надо верить! Ну, будь...

Он ушел, а Вадим вернулся к себе, раскрыл книгу об альбигойцах, над которой его застал Генка, и по­пробовал читать дальше.

«Смешной парень! «Вот я, вот он — выбирай!» — «А я уже выбрала. Только вы, мальчики, тут ни при чем». Все правильно! Правильно, но обидно. Ах, Кипяток, Кипяток, как же это?..»

«СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!»

— А вы Сотичевым кто, родственники? — спраши­вали Асю и Геннадия.

Их спрашивали об этом в школе, где числился и куда не ходил Миша Сотичев; в жилищной конторе, где мать Сотичева работала лифтершей и от которой имела маленькую служебную квартиру в первом эта­же огромного дома; в больнице, где несколько лет назад лежал Миша и где недавно открылось отделе­ние, в котором лечат последствия детского паралича. Спрашивали об этом и в разных других местах, куда они ходили, чтобы узнать, как быть с мальчиком. Мать его тяжело заболела, других родных нет, и он остался в квартире один, его опутали какие-то люди, сумели внушить ему, что он калека, что ему не учить­ся нужно, а в церковном притворе сидеть, о выздоров­лении молиться, милостыню собирать...

— А вы Сотичеву кто, родственники?

Спрашивали по-разному:   где   с   интересом, где с удивлением, где раздраженно. Ася взрывалась сразу:

— Какое это имеет значение?

Геннадий ее останавливал:

— Подожди, Кипяток! — Он перенял это проз­вище у Вадима. (Он вообще за это время многое перенял у Вадима.) — Я сейчас все товарищам объясню.

И он объяснял. Если с матерью Сотичева, которая тяжело больна, что-нибудь случится, нельзя допус­тить, чтобы мальчика стала опекать некая гражданка Мария Степановна Филимонова, продавщица из овощ­ной палатки, да и сейчас нужно сделать так, чтобы она не могла больше влиять на мальчика. А она каж­дый день крутится в квартире Сотичевых; уходя, оставляет с ним какую-то старуху, которая водит пар­ня с собой в церковь. А когда они — Ася, Вадим или Геннадий — хотят проведать мальчика, перед ними захлопывают двери. Степановна кричит на весь двор, что не допустит всяких там хулиганов и безбожников в узких брючках к убогому сироте, не позволит, что­бы его от церкви отвращали. Иначе как «убогий», она мальчика и не называет и уже по двору всем открыто говорит, что когда его мать умрет, будет опекуншей и поселится в его квартире. Сироту выселить не имеют права, а ей забота о сироте зачтется.

«Нужно вырвать мальчика из-под этого вредного влияния», — заканчивал Геннадий. Он гордился это фразой. Она была обдумана всеми троими вместе.  Именно так — вырвать! А потом сделать для него такое, чтобы мальчишка навсегда забыл, что он калека. А может, и в самом деле теперь его ногу вылечат Для этого, наверное, нужно устроить его в больницу. И заниматься с ним все лето, чтобы он догнал класс. И с осени в интернат определить.

— Ну, это без вас решат, — сурово сказала им хорошенькая секретарша в райисполкоме. — Насчет опекунства, интерната и вообще. На это есть свой порядок, а для каждого вопроса существует своя инстанция. За сигнал спасибо, а остальное без вас сделают. Все-таки вы ему не родственники...

— Ошибаетесь, родственники, — упрямо возразил Геннадий. — Ближайшие. Между прочим, вы, девушка, тоже ему родственница.

— То есть как? — удивилась секретарша, даже бровки подняла.

— А так! Вот у вас на кофточке комсомольский значок. Мы тоже комсомольцы. А он пионер. Вы о та­ком родстве ничего не слышали? А надо бы слышать...

— Здорово ты ей сказал! — восхитилась Ася, ко­гда они вышли на улицу, получив от растерявшейся секретарши твердое заверение, что, когда будет об­суждаться вопрос о Михаиле Сотичеве, их обязатель­но вызовут в исполком.

— По-моему, неплохо, — скромно согласился Ген­надий. — Правда, мне самому это только сейчас в го­лову пришло. Допытывается и допытывается, по како­му праву мы с тобой этим занимаемся. А если не род­ственники, значит это нас уже не касается? А у меня, может, характер такой, я хочу, чтобы меня все каса­лось. Тогда как? — Он засмеялся. — Что это я на тебя кричу? Ты-то со мной ведь согласна.