Спасите наши души

— Был у нас новобранец Коля Самойлов. Маленького росточка, с впалой грудью. Словом заморыш заморышем и к тому же еще и туповат. И, естественно, ему стало доставаться больше всех. На нем мы отработали все армейские шутки — он зубной щеткой чистил туалет, по прихоти дедов кукарекал по утрам или еще более мерзкие прихоти выполнял. И все время его били, били. А он все безропотно сносил. Уже практически перед самым дембелем, я приказал ему погладить мне на утро рубашку и подшить воротничок. А перед этим он весь день драил казарму. И парень просто ночью заснул за утюгом и прожег дырку на рубахе. Утром, испугавшись побоев, он спрятался в одном заброшенном сарае — стоял там у нас один на территории части, все у наших отцов–командиров руки не доходили его разобрать. Колю, конечно, нашли. Дали трое суток гауптвахты, а по выходу из нее мы, деды, его еще и избили. И вот вечером того дня, а дело было зимой — мороз под тридцать, ветер, а служил я, кстати, в Архангельской области, пошел я… кгм, по нужде. А туалет, а проще говоря сортир, располагался у нас довольно далеко от казармы. Тем же вечером ветер дул прямо в лицо, если идти в туалет. Словом, пошел я в тот заброшенный сарайчик. Он и недалеко был, и казарма наша его от ветра закрывала. Рванул я дверь этой сараюхи и слышу чей–то скулеж. Сначала думал — собака бродячая. Чиркнул спичкой, о Господи! Стоит этот Коля Самойлов на какой–то куче мусора, а на шее — петля. Смотрит в провал окна на небо и… скулит. Увидел меня — взвыл и начал ногами из под себя мусор отбрасывать. Меня словно кто–то ударил в спину. Я подскочил к Кольке, обхватил его ноги и стал приподнимать его вверх, не давая петле затянуться на шее. А Коля хоть и щупленький, но шестьдесят кило в нем было. Чувствую — уставать стал. Я ему кричу: «Коля, сними, ради Бога, петлю», а в ответ собачий скулеж. Не знаю, сколько времени прошло. У меня уже круги перед глазами пошли, и нужду я прямо в штаны справил. А он все скулит и скулит. Вот так я и стоял, обхватив руками ноги этого невзрачного человека, прижавшись к его грязным сапогам, на морозе, в собственной моче.

Сергей сделал паузу и взглянул на притихшую напротив девушку. И продолжил:

— Вот так, Господь, если захочет, может смирить гордыню человека и показать ему кто есть он и кто он по сравнению с Богом.

— А что было дальше? — еле слышно спросила Инна.

— Стою я и чувствую — еще мгновение, другое и не выдержу я, опущу руки и погибнет Коленька — маленький, туповатенький, но все же человек. И неожиданно для себя я взмолился в голос: «Да помоги же, Господи», и обессилено, стирая своим лицом грязь с Колькиных сапог, я стал опускаться на колени — сил держать его тело уже не было. И тут сверху, едва я успел взмолиться, раздался треск. Что–то с силой толкнуло меня, сбило с ног и, падая, я обо что–то ударился головой… Очнулся я от непереносимой вони — упав на землю я прямо попал в кучи дерьма, возведенные здесь многими ленивыми поколениями солдат и еще оттого, что кто–то отчаянно меня трясет за грудь. Открыл глаза — надо мной на коленях, с петлей на шее и оборванной веревкой стоит Коля Самойлов, трясет меня за грудки и, рыдая, причитает: «Сережка, да очнись же, Сережа». Увидев, что я открыл глаза, он радостно вскрикнул и зарыдал во весь голос. Слезы полились и у меня. Мы долго вместе плакали. Не знаю, сколько прошло тогда времени. Потом мы встали, обнялись и пошли в казарму — в дерьме, в моче, в расхристанных шинелях, но с какой–то умиротворяющей, покойной мелодией в душе.

— И после этого ты поверил в Бога, — спросила девушка.

— Ты права. Тогда, дойдя до кровати, под удивленные взгляды и шуточки сослуживцев, я заснул мертвецким сном. Мне тогда ничего не приснилось — никаких вещих снов, чьих–то голосов, ничего. Но утром я проснулся совершенно другим человеком. И это я понял сразу. Вернее не понял — почувствовал. Какое–то спокойствие наступило в душе, какая–то умиротворенность.

— А потом?

— Потом? Потом я понял, что значит быть отщепенцем, ведь после этого вечера я стал защищать этого маленького человечка. Понял, что значит выпасть из своего клана.

— Из своей стаи, — добавила Инна.

Сергей пристально посмотрел в глаза девушки:

— Можно и так сказать.

Чуть–чуть отпив сока, он продолжил:

— Нет, меня не били. Во–первых, потому что меня Бог силушкой не обидел, а во–вторых, люди все же не до конца очерствели, чувство совести и стыда у них теплилось. А я, до недавних пор, все–таки был у них товарищем. Но всем своим видом мои сослуживцы показывали мне свое презрение. Со мной не разговаривали, демонстративно не садились рядом за обеденный стол, и я стал сидеть рядом с первогодками. И в увольнительные я теперь тоже с ними ходил. Но… но ничего не могло нарушить ту мелодию, которая зазвучала у меня в душе в тот переломный вечер. И вот, наконец, дембель. И я, к ужасу своих родителей, подаю документы в Одесскую духовную семинарию и поступаю в нее.

— Ну и как в семинарии? — девушка облокотилась на стол, по–детски подперев голову руками.