Спаситель

Завадского ввели в нее. Истома сидел в большой горнице в новом военном кафтане в окружении разбойного вида охранников. На столе стоял чан с узваром, кувшины, обилие снеди — жареное мясо, рыба, пироги, пряники, соленые грибы в кадках, калачи и горшочки с гречневой и пшённой кашей. Было не совсем чисто, хотя из светлицы доносились приглушенные женские голоса. Истома поднялся навстречу Завадскому и по привычке проницательно, не моргая глядел ему в глаза будто пытался прочесть мысли.

— Ты помнишь, еже я давал обещание отсекнуть тебе голову, елико встречу тебя еще раз на своей земле?

— Помню.

— Аще ты не принял мои слова всерьез, ты либо дурак либо буестник [безумец].

Истома развел руками, поглядев по сторонам. Его люди кровожадно заулыбались.

— Я принял твои слова всерьез, но я пришел к тебе с выгодным предложением.

— Предложением?

— Поможешь мне, и взамен получишь кое-что получше моей смерти.

— Ин еже?

— Томский разряд.

В избе воцарилась глухая тишина. Истома замер и задрав подбородок внимательно смотрел на Завадского десять секунд, после чего будто отмер — улыбнулся.

— Томский разряд и так наш.

— Да! Верно! Наш! — закричали люди Истомы.

— Да? — Филипп растерянно поглядел по сторонам. — Тогда почему вы прячетесь в какой-то дыре, как мыши, а не сидите в Томском Кремле?

Рындари притихли, Истома снова принял на себя серьезный вид и задрал гордый свой подбородок.

— Говори!

Глава 28

Суббота

Ранним утром, еще засветло, свернули с моста на змеистый въезд двое груженых рыбой саней и долгой улиткой взбирались на взгорье к главным воротам томского кремля. Уже тронул розоватый свет пологие склоны и взошел за скованными изморозью елками золотистый утренний дым, когда крохотный обоз, наконец добрался до шестиметровых дубовых ворот.

Из первых саней лихо, несмотря на возраст выскочил иеромонах Филофей и дыша на руки густым паром деревянной от мороза походкой поспешил сообщить настойчивым стуком о прибытии преисполненных благочиния скромных служителей Божьих.

Под навесом дозорной башни показалась долговязая фигура. Филофей задрал голову и перекрестил ее. Тотчас за воротами послышалось движение тяжелых засовов, сами ворота отворились, за ними встречали их трое хмурых казаков с мушкетами, позади догорал дежурный костер. Филофей уже успел ссутулиться и старческой походкой вместе с санями вошел в острог, крестя по очереди каждого казака и повторяя негромкую скороговорку, в которой слышалось только: «храни Господи».

Затем Филофей остановился, с трудом разогнул «старческую» спину, устремил лицо наверх и умаслившимися глазами уставился на единственную маковку с крестом бревенчатой церквушки в центре острога.

— Господи Боже Святый, лепота-то какая! — воскликнул он, приложив ладони к груди. — Оутре крест Господень сияет в злате!

Казаки недовольно переглянулись.

— Ладно-ладно, давай ступай уже, — сказал один из них сквозь зубы.

Старик перекрестил его и поспешил к церквушке вместе с санями, на которых сидели четверо молчаливых монахов.

Где-то справа от ворот вдруг раздался гневный крик, а потом из-под тарасы выскочил упитанный пятидесятник Мурлов с глазами навыкате.

— Бакланов! — орал он, пуча глаза и тяжело дыша от бега. — Ты почто дрянь впускаешь без досмотру каво ни попадя!

— Досмо-о-отрено, — лениво протянул высокий казак, надевая извечную маску старослужащего, таящего ненависть на командиров.

— А ну как высеку, туес! Ты, гнида ленивая, как сюды попала вобче? Тебя ж присно в разъезды за капустой посылают! Идеж Востроганов?

— Хво-о-рый, — протянул казак, — велено заменить.

— А сии что за рожи?! Где Яшка-Сверчок? — пригляделся Мурлов к другим казакам.

— Хво-о-орые…

— Тьфу ты! С кем в караул застоятился! Сплошь чужеядье гниль непутевая! А ну удумайте мне токмо до оутре обосраться пред начальствием! Высеку! Шкуры спущу! — бесновался Мурлов.

Филофей, еще недалеко отошедший, остановился и обернувшись, виновато обратился к пятидесятнику.

— Не гневись, батюшка, — запричитал он, низко кланяясь Мурлову, — то наша вина, везем во поминовение Святителя Николая Чудотворца дары скоромные от архимандрита Варлаама.

Продолжая кланяться, Филофей откинул рогожу задних саней.

— Во-то глядучи. Зде и рыбица белая, и стерлядь, калушка, сомы и щуки, лещи сушеныя, осетрушки в мале, в коробах икоры для воеводы батюшки…

Немного успокоившийся Мурлов, махнул рукой и ругаясь себе под нос пошел обратно под мост, где была у него служебная коморка с печкой.

Между тем, острог оживал. Последние недели звонко стучали топоры, молотки, взвизгивали пилы работных мужиков, укреплявших мосты и ставивших новые клети-тарасы.

Вышедший после бессонной ночи на двор своих хором воевода поглядел на ходивших по мостам и крышам клетей мужиков, которых набрал еще покойный Бутаков.