Спаситель и сын. Сезон 2

Самюэль узнавал каждую ноту, но звучали они по-иному, были живыми, теплыми, а рояль казался ослепительным черным солнцем. Пианист слился с ним, был его частью. На лице его боль сменялась восторгом, пальцы то впивались в клавиши, то ласкали их, а потом на короткую секунду взмывали в воздух — гибкие, белоснежные, немые — и вновь бежали от низких октав к высоким, от высоких к низким. Самюэлю сделалось страшно. Он читал, что его отец непредсказуем, что ему случается взять не ту ноту. У Вьенера случались срывы, разумеется из-за стресса, но еще и потому, что он мог впасть в транс. Музыка завладевала им, и в эти мгновения он был так прекрасен, что у сидящих в зале захватывало дух. По временам его словно отбрасывало назад, романтическая шевелюра взлетала волной, но в следующий миг он уже снова нависал над клавишами, и ноты по капле стекали с его пальцев. Последняя часть. Con fuoco. С огнем. И огонь вспыхнул — в пианисте, в его игре, все более нервной и напряженной. Он то замирал в какой-то истоме, то вздрагивал и исступленно рвался вперед к трем последним аккордам, в которые вложил неистовую страсть. Как сказал сам Скрябин: «В темные бездны / Взором сжигающим / Он проникает…»[69] Самюэлю показалось, что он парит над бездной, а стоящий рядом молодой человек болезненно застонал. В следующую минуту зал, освобождаясь от долгого напряжения, бурно захлопал в ладоши, награждая аплодисментами канатоходца, который увел их так далеко… Увлек так высоко…

— Браво! Браво! — кричали ему.

Пианист встал и, положив руку на рояль, поклонился так изысканно, словно одарял публику своей благосклонностью, а не благодарил за аплодисменты. В зале зажегся свет, и Самюэль увидел, что слушателями были в основном пожилые люди, молодежи — юношей и девушек — было совсем немного, но это явно были музыканты, и они боготворили Андре Вьенера. Из них был и стоящий рядом с Самюэлем молодой человек. Как только виртуоз покинул сцену, молодой человек устремился за кулисы. Самюэль побежал за ним, зажав в руке диск, служивший ему предлогом. Он услышал, как молодой человек крикнул:

— Переодевайся, Андре! Я повесил рубашку на ширму!

Самюэль вошел, не стучась, в помещение, которое приспособили под гримерку. Вьенер к нему обернулся.

— Да? — спросил он отрывисто.

— Мне… автограф, — выговорил Самюэль и протянул диск в конверте.

— Надо же! Антуан, у тебя есть ручка?

Пока молодой человек искал ручку, Вьенер и Самюэль смотрели друг на друга.

— Вас зовут?..

— Самюэль.

— Я напишу просто «Самюэлю»? — спросил Вьенер, ища место на конверте для надписи.

— Самюэлю Каэну.

Волнение и тревога вызывали у Андре Вьенера легкий тик, вот и сейчас он быстро заморгал.

— Антуан, оставь нас на минутку!

— Но нас ждет мэр! — отозвался молодой человек, который, как видно, исполнял у пианиста обязанности импресарио.

— Пусть ждет, — уронил Вьенер.

У него была своеобразная манера говорить: почти не разжимая губ, отчего слова звучали несколько высокомерно. Антуан сердито посмотрел на непрошеного посетителя и молча вышел из комнаты.

— У меня была знакомая, Лина Каэн, — сказал Вьенер, подписывая диск.

— Это моя мать.

— Я был совсем юнцом. Без гроша в кармане. Она меня приютила на некоторое время.

— Приютила, — повторил озадаченный Самюэль.

— На год или два, — сказал Вьенер и протянул Самюэлю подписанный диск, держа его кончиками пальцев.

— Но… я ваш сын или нет? — пробормотал Самюэль.

— Она так вам сказала?

— Она ничего мне не говорила. Я догадался. В общем, я подумал…

Дверь приоткрылась, и Антуан заглянул в комнату:

— Извини, но нам пора. Мы же приглашены в ресторан.

— У меня, Антуан, семейная сцена. Дай мне, пожалуйста, несколько минут. Я только что нашел сына.

— Ты? Сына? — изумленно переспросил тот.

— Да. И закрой, пожалуйста, дверь.

Антуан закрыл ее со злобным хлопком.

— Патологически ревнив, — заметил Вьенер. А потом улыбнулся.

Самюэль впервые видел, что Андре Вьенер улыбается. Улыбка была скорее насмешливой, чем счастливой.

— Тебе захотелось иметь отца?

— Не знаю, у меня никогда его не было. Но, наверное, чего-то не хватало, — ответил Самюэль, мгновенно усвоив небрежный тон Вьенера.

Он видел, что Вьенер, что бы он ни чувствовал, предпочитает играть роль «равнодушного красавца». Однако глаза его заморгали чаще.

— И ты думаешь, меня можно звать папой?

* * *

Десять часов вечера. Спаситель мысленно произвел смотр всем, кто расположился у него под крышей. В кухне мадам Гюставия и трансгендер Сержант. На чердаке Габен и Спасён. В детской Лазарь, Поль и еще Чудик. На кресле-кровати в рабочем кабинете Жово, лестницы ему не одолеть. И наконец, Луиза в спальне, ставшей уже семейной. А что? Нормальная семья: трое детей, родители и дедушка.

— Если в мире все бессмысленно, — сказал сам себе вслух Спаситель, — кто нам мешает самим придумать какой-нибудь смысл?

Луиза уже лежала в постели и делала вид, что читает книгу «Может, мы все ненормальные?». Услышав слова Спасителя, она подняла голову:

— Это ты сам додумался?

— Мог бы и сам, но меня опередил Льюис Кэрролл. Очень красивая на тебе штучка, вся в дырочках.