Спасти Москву

– Ну, с Богом, – перекрестился Сергий. – И вас благословляю на дела добрые в отлучке моей, – осенил он крестом собравшихся на проводы схимников. Те дружно стянули потертые свои головные уборы и склонили головы.

– Н-но, милая! Пошла! – крохотная замызганная лошаденка, понуро опустив голову, поплелась, размешивая копытами подтаявший за день снег.

Впервые Булыцкому предстояло попасть в город того времени. И не просто город, но столицу одного из самых крепких княжеств. Крохотные селеньица, что попадались ему до этого, да те, что повыросли вокруг монастыря Троицкого, ну никак не вязались с его представлением о настоящем поселении. Так, землянки, в которых ладили свой быт коренастые мужики и в которые через какое-то время приводили они крепко сбитых, розовощеких баб. Одна, другая, третья. Кое-где уже пообжитые, с оравами ребятишек, где-то еще неуклюжие и кривые, но они таили в себе жизнь. Жизнь, которая, несмотря ни на какие трудности и препоны, будет упрямо пробиваться, формируя могучее, но постоянно терзаемое войнами и раздорами государство.

Долго думал Булыцкий на тему эту: а что, собственно, удерживает вместе все эти области да края, способные вроде прожить по отдельности, да вот только ответа не находил. Да, наверное, тут и сама история определила дальнейшие устои, как бы поучая: только разом – сила! Оно как кулак все чаще виделось Николаю Сергеевичу, что камень раскаленный держит. И разомкнуть бы его, выбросив прочь жгущий булыжник, да нельзя. Камень – боль. Боль – жизнь. Отпусти его, и все: внутри пустота и холод. Как зуб или дерево, что душой покинуты. Снаружи – исполин: грозен и могуч. А изнутри – коридоры, ветрами точенные. Того и глядишь завалится на бок от одного только облака прикосновения. Вот что есть камень этот горячий, Булыцкий все тщетно силился ответ найти. Вроде и нет ничего такого, что бы с тех самых времен удерживало вместе, и идеологии, веры да уклады столько раз менялись, что не пересчитать, ан нет: держится все же! Пусть под ветрами ссутуленный, пусть со всех сторон недругами окружен, а все же стоит великан, небо плечами подпираючи.

Может, и есть в том воля высшая? Люди как муравьи мечутся, что-то делают, о мошне своей пекутся, да все равно, как оно ни крути, а все в общее дело получается. Вроде как о себе, да о своей избе больше каждый озадачен, да чуть беда, так разом плечом к плечу. И забыли про прежние обиды свои. И снова представилась судьба ему, как река полноводная; все уже решено свыше. Кому спокойно века отсчитывать, ни войн, ни бед, ни притеснений веками не зная. Все, что река полноводная, неторопливо текущая, лишь на излучинах[50] неторопливо направления меняя.

– Что же ты есть, воля Божья? – скорее сам у себя спросил Булыцкий. – Что дух есть несгибаемый, да откуда он силы свои черпает?

– Чего кажешь? – отозвался Милован.

– Да так, – неопределенно отвечал тот.

– Когда не на кого рассчитывать, кроме как на себя, тогда и закаляется дух несгибаемый, – словно бы прочитав мысли пришельца, отвечал Сергий. – Кровью да жестокостью мир не удержать. Вон Орда почто грозна, да все в замятнях захлебывается. Один жестокий уходит, да на место его с дюжину таких же. Тимур славен в бою, да жестокостью народов покорил столько. Но и он не вечен. Уйдет, так кто на его место встанет? Искандер[51] полмира огнем и мечом на колена поставил, а что с империей его сталось? Жестокость нужна, чтобы лихих укрощать. Для достойных – любовь да Воля Божья. Судьба иных – лить слезы да с мечом против орд вновь и вновь подниматься. Судьба других – слезы в пыль и кровь копытьями втаптывать.

– Так какая лучше?

– Буйно пламя, хоть и ярко, да пожирает вокруг все. Как зверь дикий бросается на все, что окрест. Хоть и греет, а все одно: зазевался чуть, и беды не миновать. Вот и бегут от него все, что от пожара лесного. А костер ладный, он и не горяч хоть, да к себе зовет по теплу стомившихся. А там и еще один рядом, и еще, да все окрест.

– Мудрены твои слова, отче, – чуть подумав, отвечал Булыцкий. – Да и нечего возразить.

– Тебе, пришелец, вернее судить про слова мои. Оно тебе видней больше, чем мне, – просто отвечал тот перед тем, как снова погрузиться в раздумья. Булыцкий не стал отвлекать его, тем более что глубоко запали слова его в душу. Да и чувствовал он, что придется вспомнить этот вроде несложный урок ему еще.

А санки весело катили по укатанной торговой дорожке. День, другой, третий. И вот уже показалась путнику Москва. Не так представлял Булыцкий себе столицу Московии. Хоть и начитан был вполне да гравюр насмотрелся, а все равно ждал чего-то большего. Монументального, что ли. А тут… Даже тын неуклюжий не показался таким уж грозным и неприступным. И ров, словно наспех людом мастеровым сделанный – непреодолимым. Все ему казалось, что возьми площадку любую пейнтбольную, ее все сложнее взять штурмом.