Спасти Москву! Мы грянем громкое Ура!

Всего за каких-то три с половиной года советской власти державная столица Санкт-Петербург, творение Петра Великого, олицетворявшая собой могущество Российской империи, превратилась в полное убожество.

Только ветер гонял мусор на его широких проспектах, тускло грязнели вечно немытые окна, подслеповато щурясь на яркое, почти уже летнее солнце, да с проплешинами давным-давно не крашенных фасадов, словно больные проказой на последней стадии, стояли мрачные шеренги зданий.

Напрочь пропал дух горделивой столицы, «Северной Пальмиры», что нынче, как вороватая крыса, перебралась в прежде мещанскую Москву.

Разом потускнели величественные золотые купола имперских соборов. Да и сам город, превратившийся в 1914 году на волне германофобии в Петроград, а теперь стараниями главного большевика Зиновьева, что на самом деле носил совсем иную фамилию, переименованный в Петрокоммуну, стал совсем иным по своему духу.

Огромные заводы, что служили раньше опорой экономики могущественной империи — Путиловский, Обуховский, Металлургический, — ныне еле коптили небо высокими трубами.

Закрыты были большие верфи, кроме одной, простаивали многочисленные мелкие предприятия и фабрики. Пролетариат на собственной шкуре познал прелести советской власти, с ее пайком из ржавой селедки, надоевшей до смерти перловой кашей, с принудительной мобилизацией и внушавшими панический ужас ревтройками.

Четыре страшных зимы пережил город, население которого за это время сократилось чуть ли не вдвое. Голод и холод, тиф, холера и другие болезни выкашивали людей как в чумной год.

Отсутствие нефти и угля парализовало всю городскую инфраструктуру, почти не работали электростанции, давая только самую малость тока, а значит, останавливались заводы и фабрики, не работал водопровод и канализация, не дребезжали по улицам знаменитые петербургские трамваи.

Правда, большевики пытались кое-что наладить из ими же порушенного. На принудительные заготовки дров и торфа выгоняли «бывших», в категорию которых попадали все, кто до революции имел хоть какой-то достаток — интеллигенцию, буржуазию, мещан, торговцев, бывших чиновников и служащих. Те работали хоть и неумело, но старательно, ибо смерть от голода казалась им еще горше.

Именно за нищенский паек, дававший возможность хоть как-то выжить и накормить голодающих детишек, большевикам удалось заставить население признать их власть и работать на нее.

Продовольственные карточки служили тем регулятором, что отделяли живых от мертвых. Совершенно прав был Владимир Ленин, когда говорил, что тот, кто контролирует и выделяет хлеб, тот и держит власть.

Потому паек давался не всем — часть «бывших» обрекли на жуткую голодную смерть. Даже престарелая дочь Пушкина, Мария Александровна, что пришла просить хлеб к наркому просвещения Луначарскому, не получила заветные карточки.

Нет, нарком-сибарит ее не выгнал, чай, не прежний режим — лениво пожевывая осетрину, оставшуюся от плотного обеда, он, весело поблескивая стеклами очков, созвал всех ответственных работников, дабы они вживую полюбовались на уцелевшую картинку старого мира, легенду, так сказать. А потом выпроводил старуху на улицу, не дав куска хлеба — та просто не пережила зиму…

Но принимаемые большевиками меры были паллиативом — торф и дрова плохая замена углю и нефти, а заморенные лошадки конки совсем не чета трамваю, что ходил на электричестве. А без последнего и заводы едва теплились, работая, в лучшем случае, на одну десятую часть своих отнюдь не малых мощностей.

Диктатура пролетариата у большей части столичных рабочих сейчас вызывала резкое отторжение. Всеобщая уравниловка, когда чернорабочий и квалифицированный токарь получали один и тот же паек, вызывала ожесточенное неприятие у той части мастеровых, которую Ленин называл «рабочей аристократией» и «прислужниками буржуазии».

Маргиналы и люмпены, массово вброшенные в годы войны в ряды настоящих пролетариев, были полностью лояльны к большевистскому режиму, ибо тот осуществил их самые заветные чаяния — работать поменьше, а лучше совсем не трудиться, зато получать побольше.

И правильно — разница всегда есть, согласно диалектическому материализму. Или быть в чистой одежде, с хлебушком ситным на обед, с наганом в кобуре, числясь в заводском комитете, или пахать у станка, на перловке, сваренной на воде, без капли жира.

Такая политика вызвала серьезное недовольство квалифицированных мастеровых, вот только за чернорабочими стояли большевики. И крови они не боялись, уже в ноябре 1917 года разогнав пулеметным огнем рабочие демонстрации в поддержку Учредительного Собрания.

Дальше — больше. Рабочих, не желающих трудиться бесплатно, в порядке революционной сознательности, затянувшимся на годы «военного коммунизма» бесконечном «субботнике», просто заставили встать к своим станкам открытым террором — ведь всякая революция — это война, которая ненасытно требует патронов и снарядов, винтовок и пулеметов, сапог, револьверов и орудийных лафетов.

А где их взять прикажите, если все царские склады за три года советской власти опустошили?!