Спасти Отчизну! «Мировой пожар в крови»

— Дополнительный земельный отвод этим станицам до сих пор не сделали, Константин Иванович! Вон, министр Пепеляев вместе с вами едет — он же давний недоброжелатель казачеству будет!

— Что верно, то верно, — согласился Арчегов. Глава МВД действительно не очень тепло относился как к самому казачеству, так и к мерам, направленным на его увеличение. И тут Константин кое в чем был с ним полностью согласен, потому решил открыть «карты», понимая, что затягивание к ничему доброму не приведет.

— Видишь ли, Прокопий Петрович, — перешел на доверительное казачье «ты» Арчегов, как между ними всегда случалось, несмотря на значительную разницу в возрасте. — Дополнительной нарезки земли дано не будет. Хотя киренских и илимских станичников сюда переселим обязательно. И не только их, но и тех из бывших казаков, кто на севере согласился перейти обратно в войсковое сословие. Таких, как ты знаешь, довольно много.

— Это ж больше тысячи душ! Как я их здесь размещу?! Земельный пай прикажешь уменьшать?! Правой рукой землицу даешь, а шуйцей отбираешь! Хо-ро-ша власть! Ну, господин Волог…

— Ты на Петра Васильевича не греши. Он сам тогда обалдел от моего предложения! Это мое решение!

Арчегов пристально посмотрел на войскового атамана — тот от такого категорического заявления министра впал в столбняк на минуту, борода встопорщилась. Потом Оглоблин снял очки и стал нарочито тщательно протирать стекла белоснежным платком — пальцы чуточку дрожали.

— Прокопий Петрович, ты, ради Бога, не горячись, а выслушай меня спокойно. Выдохни воздух, закури, — Арчегов пододвинул атаману коробку и сам вытащил из нее папиросу. Минуту молча курили, купе заволокло дымом, и только сейчас Оглоблин глухо заговорил тусклым голосом:

— Удивил ты меня, Константин Иванович. Крепко поразил, если не сказать больше. Подумал даже…

— Что я предатель казачества? Ведь так?

— Так, чего тут скрывать. — Губы пожилого генерала скривились, а в глазах сверкнуло множество эмоций, среди которых, как показалось Арчегову, сквозили гнев, непонимание и некая растерянность.

— Смотри, что получается. Земли, я имею в виду удобную, просто нет. Тайгу, камни и болота в расчет не берем. Это уже сейчас. Наделить в полной мере всех станичников можно только в том случае, если отобрать угодья у соседствующих крестьян. Ты представляешь, что тогда начнется? Сколько крови пролить снова придется? Они и так волками на казаков смотрят и требуют земельного равенства…

— Мы за эту землицу кровь собственную льем, а они только пот. Шиша им, а не равенство!

— Не горячись, Прокопий Петрович. Да, полный пай в тридцать десятин правительство, хоть и с превеликим трудом, отведет. Но не на всех казаков и не везде.

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что крестьяне, что в казаки в станицах записались поголовно, и те села, что к войску причислены, пая полного не получат. Я имею в виду удобной земли. И еще одно — боюсь, что со временем закон о казачестве в этой части вообще в фикцию превратится.

Атаман Оглоблин сидел в кресле с посеревшим лицом, уставившись невидящими глазами в стол, ошеломленный словами военного министра. Затем молча расстегнул верхнюю пуговицу, потер шею ладонью, будто воротник начал душить его. Глухо сказал:

— У тебя выпить есть? И давай ты четко и откровенно расскажешь, тень на плетень наводить не будешь. Растолкуй уж мне, с казаками ведь не тебе, а мне, атаману, говорить придется. Так что выкладывай все, и начистоту!

Хабаровск

Генрих Щульц степенно, чуточку раскачиваясь, как и положено ходить заслуженному морскому волку, шел к дому — да, именно к дому, хотя назвать достойным семейным пристанищем этот барак у него язык в другое время не повернулся бы. Но, как говорят сами русские по такому случаю, дареному коню в зубы не заглядывают.

И пусть у них всего одна комната, а огромная печь рассчитана на три семьи, ютящихся за дощатыми перегородками, но это их первое семейное гнездышко в жизни. А будут богаты, а на это Шульц крепко надеялся, так свой дом построят, в два этажа, с паровым отоплением и ванной комнатой.

— Доннерветтер! Душу их мать!

Моряк вздохнул и смачно выругался сквозь зубы, мешая перченые немецкие и русские слова. Как ни пытался он думать о пристанище добром, но перед глазами вставала грязь на окнах, заклеенных бумагой, загаженный пол, оплеванный и замусоренный. Да соседи — вечно пьяные мастеровые, что должны трудиться в затоне, но на работу за те три дня, что провел в доме Генрих, перед тем как отправиться на корабль, они так и не сходили, дыша в бараке смрадным перегаром.

— Я им буду бить морду и приучу их к настоящему орднунгу, — решил Щульц и ускорил шаг. Ему захотелось обнять молодую жену, спрятаться с ней за занавеску, ибо на соседней кровати спала его любимая муттер с сестрой Гретхен, а вся комната была заставлена баулами и двумя ящиками, что они с превеликими трудами привезли из Германии. А потом он будет бить этих, как это на русском вроде поганцев…

— Майн Готт!