Спасти президента

— Не-ет, он-то как раз наоборот, — помотал головой Печерский. — Слушайте дальше, Жора... Сели мы в «рафик», поехали. Андрюха звонит по дороге в ГАИ: мол, нет ли какой аварии, с жертвами? Аварии, отвечают, нет, но есть хорошая автомобильная пробка в Большом Афанасьевском. Рванули мы в Большой Афанасьевский...

Мимо нас стюардесса опять провезла свою тележку. Не желая рисковать, Печерский обеими ладонями медленно обхватил бутылочку с кока-колой и жадно присосался к ней. Пока рассказчик пил, я бросил взгляд в иллюминатор. «Боинг» уже поднялся над облаками, и горизонт был чист. Лишь где-то сзади наш лайнер догоняла маленькая белая тучка, издали похожая на слона.

— Теплая, — разочарованно сказал оператор. — И газ выдохся.

Я снова повернулся к Печерскому. Тот вертел в руках недопитую кока-колу, не зная, куда ее девать. В конце концов ему пришлось-таки допить свою порцию и подняться с места, чтобы засунуть пустую бутылочку в верхнее отделение для мелкой ручной клади. Но едва оператор встал, как самолет ухнул в воздушную яму, а Печерского кинуло в проход между рядами.

— Ссскотство!.. — выдохнул оператор, влезая обратно на кресло.

При падении он ушиб колено и еще минут пять растирал его рукой, полосуя собственные брюки острым краем стального браслета от часов. Я терпеливо ждал возобновления рассказа.

Наконец, Печерский оставил свое колено в покое и спросил:

— Вы знаете, Жора, кто в России самый главный педик?

— Наверное, Фердинанд Изюмов, — предположил я.

— Чепуха! — горячо возразил телеоператор. — Мелочевка. Самый главный педераст — Железный Болек!

Это было что-то редкое. Среди компромата на Болека, который перед выборами у нас сливали в партийной прессе, подобного мне не попадалось. В основном, наши писали, что Глава администрации — тайный агент Ватикана, что он ворует гуманитарные деньги у сирот, вертит Президентом, как хочет, и регулярно имеет президентскую дочь...

— Быть не может, — засомневался я.

— Я вам говорю! — Печерский неловко дотронулся до ушибленного колена и крякнул. — Мы случайно отсняли в Большом Афанасьевском, как они выходят из подъезда, — он и с ним еще важный кент из Украины, типа премьера. Выходят, обжимаются, шерочка с машерочкой...

— Но, может, это были какие-то переговоры? — все еще недоумевал я.

— Да уж конечно, переговоры! — съехидничал телеоператор. — В подъезде-то! Будто вы не знаете, чем взрослые люди занимаются в подъездах...

— И что было дальше?

— Ничего хорошего, — вздохнул Печерский. — Его охрана нас засекла, Болек нажал на директора «Останкино». Тот перетрусил, взял под козырек и отдал им нашу кассету. И этот педик, я так понимаю, приказал нас с Андрюхой сослать к пингвинам. До Кейптауна летим самолетом, оттуда уже на ледоколе...

Печерский с ожесточением махнул рукой. Браслет расстегнулся, и его часы улетели в проход между рядами. Где, хрустнув, моментально погибли под колесом тяжело нагруженной тележки стюардессы.

— Все одно к одному... — простонал бедняга оператор. Он даже не стал нагибаться за трупом своих часов. — Жизнь как зебра, и я вступил в черную полосу, Жора... Зеркало свое я разбил, новенький «Бетакам» у меня сломался, сюжет я запорол, из московской бригады меня убрали. Жена и та выгнала пинком под зад... Спасибо, хоть билет мне Андрюха взял не на тринадцатое место...

Я почувствовал неприятную истому в желудке. Чужое невезение — это не заразная болезнь. Но мне вдруг захотелось оказаться как можно дальше от Печерского. В каком-нибудь другом самолете. А еще лучше — в другом полушарии.

— Павел, — осторожно сказал я. — Не хочу вас пугать, но сейчас вы сидите на тринадцатом месте. По крайней мере, мое — четырнадцатое.

На физиономии свежеиспеченного собкора в Антарктиде возникла гримаса отчаяния. Бедняга извернулся и начал заглядывать за спинку своего кресла, пытаясь увидеть номер. С противным треском спинка надломилась.

— Точно, тринадцатое... — убито прошептал Печерский.

В тот же миг наш «боинг» резко дернуло. И еще раз. Еще. Еще. Я посмотрел в иллюминатор — но не увидел неба! Что-то белое и плотное, как резина, облепило самолет снаружи. Ровное гудение турбин сменилось истерическим воем. Тележка стюардессы с жутким дребезжаньем покатилась под горку. Освещение в салоне предсмертно замигало.

— Леди энд джентльменз... — сквозь вой турбин еле пробился радиоголос. — Ит уоз э флайн элефант... Кэптэн авиалайнера... просит сохранять...

Но мы уже падали, с каждой секундой забирая все круче вниз. Мои желудок и сердце слиплись в один стонущий комок.

«Во имя отца и сына... — Сжав голову руками, я лихорадочно пытался вспомнить какую-нибудь божественную бодягу. — Ныне отпущаеши раба твоего... Отче наш, кто-то еси на небеси...» Кто же у них там, к чертям, на небеси?

Вместо «Отче наш» мой безмозглый чердак исправно выдавал мне цитаты из крепко заученного партминимума. «Призрак бродит по Европе... Жить в обществе и быть свободным от общества... Шаг вперед, два шага назад... Пролетарская революция и ренегат Каутский...»