Спасти СССР. Манифестация

— Да ты пойми, — продолжил, словно и не было перерыва, жарко втолковывать Алику в правое ухо Мишка Рогинский, — наша русская культура — вербальная! Слово у нас всегда главенствовало, и поэтому хороших живописцев мало. А иконопись — это все же работа с сакральным объектом, отдушиной художнику там служит цвет…

— Мне вот что тревожно, — шмелем гудел откуда-то слева Славка Гурфель, — мы все ждем от тех, кто уехал, каких-то свершений. Но ведь ничего нет! А, может, и не будет?

Голоса остающихся друзей звучали в опустевшей комнате как неродные. Взгляд же Алика все норовил соскользнуть с лиц сидящих за их спины, на приметное пятно невыгоревших обоев. Еще два дня назад там висел ковер "два на три", привезенный десять лет назад из Ташкента. Под пятном стояла рассохшаяся кровать. На ней по ночам молодой Алик, ворочаясь с боку на бок, грезил о Ленке, здесь же однажды ее глаза впервые со сладкой мукой посмотрели куда-то сквозь потолок. Не было для него места роднее, не было — и не будет. Сегодня им предстояло провести здесь последнюю ночь, и уйти, чтоб никогда уже сюда не вернуться. Проклятущая эта мысль возвращалась как заколдованная.

Внезапно захотелось побыть одному, и он вышел на кухню посмолить "Родопи". Желанный сигаретный дым унял невнятную маету, но на обратной дороге ноги сами занесли его в почти пустую и тихую комнату — перепроверить все еще раз.

В углу, на старом стуле повисли в ожидании завтрашнего вылета темно-синий пиджак из тех, что называют "клубными", и габардиновые брюки, на полу рядом — почти не ношенные португальские туфли. Алик прошелся взглядом по массивным металлическим пуговицам на пиджаке и успокоился — все на месте. Он чуть покривил лицо, отгоняя навязчивую мысль, и тяжело опустился на сидение.

Багаж всей их жизни уместился в трех видавших виды фибровых чемоданах, что выстроились в ряд напротив, вдоль оголившейся стены. Ленка пыталась собраться, словно на необитаемый остров, но Алик встал намертво, лично укладывая только самое необходимое. Лишь под самый конец, уступая мольбе в янтаре ее глаз, он дал слабину, и в один из чемоданов прокралась потемневшая от времени чугунная мясорубка.

Вещи, что вдруг стали ненужными, растаскивали деловито снующие родственники. По вечерам Ленка сдавленно рыдала в разоренной квартире. Глухой этот плач рвал Алику душу. Тогда он садился на пол, у кресла, обхватывал ее ноги и рассказывал, как хорошо им будет под Хайфой. Что там всегда солнечно и рядом плещет теплое море. Что во дворе домика они посадят лимон и гранат. Что оливки там можно покупать на рынке и самим давить из них дивное масло. А еще там очень, очень хорошая медицина, и у них там обязательно появится маленький — ведь для них еще ничего не поздно.

Противно скрипнула ножка стула, и Алик шевельнулся, разминая кулаки. Прислушался к веселым голосам из соседней комнаты. Потом пристально посмотрел в угол, где валялись вещи, что не пригодились совсем никому. Словно какая-то тяжелая тень упала на его лицо, и он нахмурился, припоминая.

Вон лежит на боку оранжевый шелковый абажур из далекого детства. Когда-то мама сшила его своими руками. Он был огромным, но невесомым — материал туго натянут на проволоку. По вечерам, из теплой постели абажур казался маленьким домашним солнышком, и мальчик Алик засыпал, легко улыбаясь.

Рядом валяется зонт цвета спелой вишни — большой, с длинной ручкой. Несколько спиц сломано, а кончик деревянного стержня заметно стерт. Это в далеком сорок втором дед, опираясь на зонт как на трость, уносил годовалого Алика через Баксанское ущелье — к своему последнему инфаркту и вечному покою в каменистой обочине перевала Бечо.

А, может, плюнуть на все и взять с собой?

Тихо приоткрылась дверь, и в проем просунулась Ленкина голова.

— Грустишь? — она подошла и растрепала ему волосы на затылке. Потом приобняла сзади, — сбегай в "Экспресс", развейся. Я что-то с закуской промахнулась, не хватит. Давай-давай, — поторопила она, — скоро уже закроется. Быстро, туда и назад, чтоб я не волновалась.

Он накинул пальто, засунул в карман авоську и бросил взгляд на часы: действительно, уже меньше часа до закрытия. Усмехнулся криво:

— Схожу в последний раз, — и шагнул за порог.

Он успел спустился на пару ступенек, когда откуда-то сверху внезапно донеслось:

— Анатолий Ефимович? Прошу немного вашего внимания.

Молодой голос был незнаком. Сердце у Алика екнуло — все неожиданное сейчас пугало. Он задрал голову, пытаясь разглядеть что-нибудь в щели между пролетами. Безуспешно, свет на площадках выше почему-то отсутствовал.

— Пуговицы у пиджака… — протянул тем временем невидимый собеседник с усмешкой, и подошвы Алика словно приморозило к ступенькам, — хорошо придумано. Таки не вздумайте что-то менять, пройдете таможню нормально. А вот Марик ваш потом вас обязательно надурит. Не верьте. Лучше доберитесь как-нибудь до Антверпена, получите там за свои камешки нормальную цену — и будет вам счастье… Анатолий Ефимович? Голос-то подайте.

— Д-да… — с трудом вытолкнул Алик из горла.