Спать и верить. Блокадный роман

Ее пару раз неласково толканули, отошла к ограде напротив, продолжала озираться, не решаясь приступить к торгу. В муфте Генриетта Давыдовна имела бранзулетку, старую, по наследству, сжимала в ладони, бранзулетка впивалась, но боли Генриетта Давыдовна не чувствовала.

Публика мельтешила, двигалась по-броуновски, сноровистые бабки, косовзглядые подростки, медленные тепло одетые крепкие мужчины, цепко зыркавшие из как бы прищуренных глаз. Ветошные дистрофики, пусто путавшиеся в толпе, будто для ругани поставленные. Товаром никто не размахивает, все под полой, в карманах да шепотком. Промелькнул подросток, похожий на ученика из школы, Генриетта Давыдовна быстро отвернулась. Ноги в ботинках, обмотках, уже вот и валенки в галошах, месили непрочный снег, рыхлый, грязный.

Все были страшными. Генриетта Давыдовна потом и не помнила, как заговорила с одним из крепких, вальяжных, суетливо выдернула бранзулетку, оцарапавшись. «Выхватит да убежит…», — подумала с ужасом, хотя убегать вальяжному было не к образу: такой бы захотел отобрать, так бы отобрал, что она сама бы и драпанула — от позора.

— Черного буханка, — глухо предложил страшный.

Генриетта быстро засунула бранзулетку вновь в муфту. Это была лучшая ее бранзулетка, вообще лучшая оставшаяся вещь, лучше даже чем пальто Александра Павловича. Дома, про выработке тактики, привлекла экспертом Патрикеевну, которая оценила товар в два кг муки. «Хорошей… Сама, что ли, пойдешь?». Генриетта Давыдовна испуганно кивнула. Патрикеевна хотела было что-то сказать еще, рот открыла даже, но передумала и рот закрыла.

Теперь Генриетта Давыдовна была довольна, что не дала себя провести. Ишь, буханка! Не на ту напал. Подбоченилась, а отказать-то мужчине и забыла. Тот стоял, ждал терпеливо. Не торопился никуда. Спросил, наконец:

— Аль оглохли, барыня?

Барыней назвал! Даже и без насмешки.

— Нет, мерси, — нелепо прозвучало. — Меня ваша цена… не заинтересовала.

— Сколько ж угодно?

— Два муки! — выпалила Генриетта Давыдовна. — Хорошей. Килограмма!

Страшный — не такой уж и страшный! — неодобрительно покачал головой, отступил в толпу.

Впереди, прям перед зодиаком, раздалась ругань, это дистрофик, валясь, вцепился в пальто какой-то бабе, да так и повалил ее — тоже не сказать что телесную — вместе с собой в грязь. Генриетта Давыдовна продолжала держаться в сторонке. Еще кто-то подходил, но бранзулеткой не прельстился, женщина с узким лошадиным лицом предложила денег, но мало, да и возись потом дальше с деньгами. Давешний вальяжный — Генриетта Давыдовна заметила — показывал на нее, почти не таясь, шнырявому, блатоватого вида, в кепке. Генриетта Давыдовна охватилась нехорошим предчувствием. И кузнецы на фасаде словно бы приотвернулись! Но нет, надо не сдаваться. Внутренним аргументом такой стал почему-то: Патрикеевна засмеет.

Шнырявый скоро обрисовался, предложил полтора муки.

Генриетта Давыдовна не согласилась. Следующие полчаса корила себя, правильно ли. Взвыла было тревога воздушная, толпа ахнула и колыхнулась, как тесто, но тут же прозвучал отбой. Тревога вскоре появилась с другой стороны: волнение, конское ржание и крики с другого конца переулка. Генриетта Давыдовна поняла, что такое: это милиция на конях разгоняла толкучку. Собралась сворачиваться, но тут возник как лист перед травой первый вальяжный, с большим довольно-таки пакетом.

— Уговорили, барыня, два килограмма! Скорее только — менты жмут!

— Два ли? — усомняясь, Генриетта, однако, уже отдавала бранзулетку, не помышляя и заглянуть в пакет.

— А сколько же? — удивился, едва не обиделся вальяжный, испарился.

Генриетта Давыдовна тоже припустила домой, в обход, через Б. Московскую. Бежала вприпрыжку, как сытая или молодая: поменяла, поменяла!

Вареньки не было, мама ее спала в качалке. Патрикеевна как раз доедала суп с запахом рыбы. Похвасталась перед ней.

— Два кг взяла? — не поверила Патрикеевна.

— Два! — гордо выпятилась Генриетта Давыдовна, вспомнив как нарекли барыней. — Сколько же!

Патрикеевна смотрела в пакет, нюхала.

— Хорошая мука. Странно.

— Чего ж странного? За отличную бранзулетку!

— Ты бы ее высыпала куда, — перебила Патрикеевна. — Вот на «Ленправду».

— Зачем?

— Ну высыпь, высыпь…

Патрикеевна сама взяла да высыпала. На портрет героя, без пиетета. Нагнулась носом, пальцами потерла. Резюмировала:

— Мел.

— Пардон? — не сообразила Генриетта Давыдовна.

— Пардон-мардон! Мел, как в школе у тебя. Только тертый. Сверху мука, вот здесь, по краю я насыпала… Грамм двести, может. Пользуйся. А дальше мел.

— Как же это может? — возмущенно, но еще не растерянно, спросила Генриетта Давыдовна. — Инпоссибль! Не может!

— Да все оно может. Надули тебя, как Сидорову козу…

В тот день Генриетта Давыдовна никого себе в комнату не пустила, слезы не проронила, сидела допоздна, жгла керосин, заполняла контурную карту.

84