Спать и верить. Блокадный роман

Поцапался с патрулем, так, не слишком вздорно, патруль не обиделся. Нет, что за ресницы! Лед на Неве нарастал неровный, торосистый, напоминая ту картину с крестом, что показывала Елена Сергеевна. Комсомолку — неинтересно, хотя иногда можно. Водка звала на подвиги, что было не ко времени и не к месту. А глаза! Свет из них струился, как из лучшего мира. Капсула трамвая вкрадчиво прогромыхала по Литейному мосту, тусклый синеватый пузырек над темной рекой.

На этаже столкнулся с Ульяной: что же, хотя бы и Ульяну. Расплылся в улыбке.

— Ну привет, привет, — улыбнулась и Ульяна. — Чего такой довольный?

— Тебя увидал.

— Ладно врать.

— Правда.

Протянул руку, взял Ульяну за грудь. Так — нахаль-ненько, с полным будто бы правом, как он сам позже со стыдом вспоминал. Ульяна руку скинула.

— Ты чего? Слушай, да ты в стельку!

— Да нет, ничего еще… Ко мне зайдешь?

— Нет, — смотрела Ульяна внимательно и настороженно.

— Пошли выпьем…

Полез, привлечь попытался. Ульяна толкалась.

— Пусти. Пусти же!

На лестнице показался Арбузов. С рыком отпихнул Максима.

— Ты……?

Максим стоял, покачивался. Впрямь, прав Арбузов. Ему не нужны и неинтересны эти люди. В леднике в комнате есть еще водка и малосольные огурцы.

— Я предупреждал тебя? Ты…

Арбузов грозно раскраснелся, пыхтел, был, возможно, комичен, но Максим этого не замечал. Было неприятно и скучно.

120

Сон Вареньке приснился такой, что она, наверное, во сне зарделась, хотя не проверить. Ей снился Арька так близко, как она хотела, и с такими подробностями, которых она не знала еще наяву. Проснулась среди ночи. Световая тень проплыла по потолку, это проехал по улице автомобиль, какой-то специальный, неспециальным ночью нельзя. Ночные автомобили в их Колокольной были редкостью, так что Варенька сначала запуталась, где она. Но бубукала мерно мама, и болела разбитая на мосту губа, и все стало понятно: Арька только во сне, а так его нет, и она заплакала.

Снилось, что победа. Лето, Невский, засыпанный цветами, напротив «Окон Т.А.С.С.» выстроена триумфальная арка, полная лошадей с колесницами и знамен, а через нее идут победители: первый Арвиль, там же товарищ Киров, папа и Александр Павлович живые, и одноклассник Ваня, и Чижик, будто она тоже воевала, и вчерашний мужчина с моста. И салют.

А потом они остались вдвоем с Арькой.

А утром вспомнила сон: что лето. Неужели Победа будет только летом? Как долго!

— Могу помочь с пальтецом-то, — предложила Патрикеевна, хотя Варенька никому ничего не рассказала, а про губу сказала, что поскользнулась. — Поменяем на стеганку теплую, а продуктов в плюс можно взять — по твоим птичкиным аппетитам на месяц!

Варенька отказалась. И пуговица, кстати, только одна оторвалась, а вчера казалось, что все трещат. Одну пуговицу, верхнюю, можно и разную, даже получается форс. Пуговицу красивую Патрикеевна подарила — с розой.

Сон не отпускал. Ну чего же ждали они с Арькой, почему не поторопились?

121

Утренние извинения — кислые, скукоряченные, как неприбранная с вечера закуска. Арбузов их принял сквозь зубы.

Так принял, будто и не принял. Дружбе, стало быть — врозь. Максиму и впрямь было стыдно. Начал он припоминать былые алкогольные глупости: первым делом начинаешь путать свое и чужое.

— Сам же меня споил, — пошутить попытался.

Арбузов поморщился.

— Я там еще тебе изобретений нарыл, — сказал Максим. — Для плана «Д». До завтра подготовлю, занесу.

Арбузов кивнул.

Ульяна встретилась в коридоре, головой покачала:

— Сам все испортил. Дурак ты, Макс.

Максим потупился виновато, но теперь уже — актерствовал. Оглядел еще Ульяну раз исподлобья: кобыла кобылистая, нос, в общем, тяготеет к баклажану, и кожа под щеками обвисает эдак совершенно немолодежненько. А омут меж ног и вспомнить страшно: вспоминается рассказ про мальчика, у которого щенок в колодец упал. Даже и хорошо, что испортилось с ней.

Вот вчерашнюю барышню с моста при свете дня увидать: боязно. Вдруг померещилась в темноте красота неземная?

Боязнее вообще не увидать ее, впрочем.

Посмотрел в карту: мост называется 1-й Садовый.

Ближе к обеду его и Арбузова вызвал Рацкевич.

Щелкнул суставом.

— Чо мрачные такие? — сразу засек. — Поругались, что ли, ублюдки?

Арбузов-Максим не ответили. Рацкевич шлепнул ладонью по делу, только что видать выуженному из тридевятого сусека. Пыли в папке копилось с эпохи Урицкого, и ухнула вся эта пыль Максиму-Арбузову в носы. Закашляли хором, по типу клоунов.

— Как я вас! — хмыкнул Рацкевич. — Руки пожали быстро, козлы вонючие!

Пришлось.

— Смотрите мне, сука! Все личные свары после войны!

Потом Рацкевич с чего неясно заладил вдруг нахваливать Максима. И двусмысленное дело Заде помянул благосклонно, и работу с изобретателями оценил подозрительно высоко, и прытким котярой назвал, с деланой строгостью погрозив пальцем.

— Мы спервоначалу думали масквичок завшивленный, так — нет, Арбузняк? А ты свой пацан оказался. К ордену, что ли, тебя на досуге представить…

Арбузов, большой ребенок, эмоций не прятал. Пыхтел обиженно, а на Максима глянул — люто. Молнии в зрачках блеснули, на манер тех, что рисуют на «Не влезай — убьет».

Рацкевич хохотнул.