Спать и верить. Блокадный роман

Она всегда спрашивала «можно», даже если рану бойцу забинтовать. И ОСОВИАХИМ прилежно посещала. Вместе сидели.

Послушала: нет.

— Это ваше сердце стучит, Юрий Федорович. Я отсюда слышу, — сказала тихо, чтобы до других не долетело.

— Значит, м-механический.

Так Юрию Федоровичу стало стыдно, что успокоился вмиг. Стук перестал.

— Детонатор скорее снизу.

Впрямь: не в хвосте же. Вспомнил картинку с курсов: там у таких бомб взрыватель. На жопке как бы. То есть наоборот, на носу. Просто бомба летает носом вниз. Юрий Федорович лег на спину, пролез под бомбу, затылком прямо в чье-то липкое мясо. Хоть врач, а не по себе. Настя встала на колени, включила фонарик.

Настя в ОСАВИАХИМе лучше всех запоминала, какие отравляющие вещества пахнут гвоздикой, какие сеном, хотя будет ли при случае время и смысл принюхиваться…

И еще вещами такими хорошими пахнут: гвоздикой, сеном!

Красный кружок внизу бомбы. Как жопка у обезьяны в зоопарке. Что же в голову лезет. Сцены какие-то: зоопарк, маленький Ким, лето, мороженым вымазал Ким рубаху новую, павлин с хвостом орет как недорезанный. Белый медведь — ему жарко. Юрий Федорович плотноплотно закрыл глаза. На обратной стороне век мерцал красный кружок.

— Стрелка, — подсказала Настя.

Жена мелькнула в памяти, махнула юбкой, черный завиток волос намотала на палец.

Да, стрелка, упирающаяся в букву F, боевую. Буква N, мирная, против часовой. Углубление в стрелке, чтобы включать-выключать.

И нож перочинный у Насти, вот молодец! Уперевшись лезвием в паз, долго уговаривал себя не перепутать лево и право. А что? Ким маленький путал. Учили его определять, где сердце бьется. Сердце замерло как раз.

Но не перепутал.

15

Разместившись, Максим вышел на Литейный, сначала побрел налево, в сторону Невского. Витрины магазинов позаколочены наискось темно-зелеными досками. Окна позаклеены однообразными бумажными иксами, словно город хочет грозно выругаться, но в силу преувеличенной интеллигентности осекается на первой букве. Нимфа на крыше, одетая по-пляжному, если не сказать — для райского сада, съежилась на ветру. Симметричной нимфы не видать: или войной снесло, или, может, сама отлетела.

Максим помешкал, сменил направление, вышел к Неве. Мелкая морось вилась как мошкара. Гофрированная Нева текла куда-то, на мосту маячил кислый милиционер, людей попадалось мало, все шли быстрым шагом, по-гоголевски скрывая носы в воротниках: не столько по делам торопились, сколько исчезнуть, унестись вслед за нимфой. Петропавловская крепость под низким небом вкрадчиво, по-пластунски прижалась к земле. Покрашенный безвольно-коричнево, сливался с небом шпиль, башни мечети и далекие Ростральные колонны тоже как будто съежились, чувствуя свою неуместность в этом плоском пространстве. Васильевский остров оторвался словно бы только что и медленно уплывает в морось, а город еще долго будет думать, спасать ли его, прикнопливать якорями к болотистому краю света, или пусть ну его в море. Все сыро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно… как он и запомнил с прошлого раза.

Летний сад закрыт, лепестки на воротах завяли, непривычно голые тропинки, будто скульптуры выкорчевали как сорняки. Максим помнил нелепые деревянные туалетики, в которые прятали на зиму минерв и аврор, но теперь на месте будочек — маленькие курганчики, как у кротов.

На Марсовом поле военная оживленность, поутыкано зенитками, патрули, милицейский кордон у «Ленэнерго», унылое кладбище посередине, вечный огонь оказался не вечен, затух на войну. Жерло его было как пуп площади. Если армия наша отступит, то всосутся полки под алыми звездами через пуп в недра, в расплавленную геенну. Немецкие полчища войдут торжествовать, но тоже всосутся, только свастика застрянет, зацепится углом, да и она — струхлявится и ссыпется в пуп.

Зимний манеж разбух, как мокрый хлеб, или оттого, что что-то его внутри распирает. Например, колоссальный секретный танк, ожидающий своего часа. На Доме Радио — большой Сталин, через площадь на бывшем кино «Рот-фронт» — Киров поменьше, но потом, по берегу Фонтанки и по Невскому, Кирова больше чем Сталина, едва не два к одному. Максим сначала подумал, что померещилось, стал считать: ну точно ведь, два к одному.

16

Пока бомбу укатили, пока выбрались из подвала, перенесли обморочных, которых не меньше десятка набралось — не сразу, в общем, почувствовал Юрий Федорович запах хлеба. Сам воздух пропитался нежным запахом свежего теплого хлеба! Оказалось, горит хлебозавод.

Его еще тушили, когда Юрий Федорович шел домой по развороченной набережной Обводного, и сотни людей стояли вокруг, зачем? Юрий Федорович тоже постоял. Запах дурманил, запах проникал в легкие, и казалось, что насыщал, но только первые секунды: желудок мгновенно отозвался сосущим желанием.