Сперанский

В тот же день написал Сперанскому в ответ на его письмо, доставленное курьером из Пензы, и граф В. П. Кочубей. «Не имели вы нужды описывать чувства, с коими приняли вы новое ваше назначение. Я с первого об оном извещения ощутил его в полной мере и принял в перемене сей то прискорбное участие, какое свойственно было душевной моей к вам привязанности», — утешал Виктор Павлович упавшего духом Михаилу Михайловича. Откликаясь на просьбу бывшего своего помощника по Министерству внутренних дел дать ему советы и наставления, Кочубей набросал целый трактат о том, как вести себя Сперанскому после назначения на должность генерал-губернатора Сибири, и заодно изложил свои мнения о состоянии сибирской администрации, порядках в государственном управлении Российской империи, характере императора Александра. Всегда предельно осторожный в выражениях своих истинных дум и чувств Кочубей мог на этот раз быть откровенным — его письмо к Сперанскому шло не по почте, а через руки Ф. И. Цейера, назначенного на службу в канцелярию нового сибирского генерал-губернатора и отправлявшегося на встречу с ним из Петербурга в Казань. Михайло Михайлович прибыл в этот город 10 мая 1819 года — его друг и помощник Цейер был уже там и с письмом от Кочубея[2].

«В советах моих, — писал Виктор Павлович Сперанскому, — не имеете вы нужды: проницательность ваша достаточно путеводительствовать вас может; но мысли мои, те самые, кои изъяснял я неоднократно приятелю вашему Столыпину, сообщить вам есть долг для меня самый приятный. Я считаю точно так, как и сами вы судите, что определение вас в Сибирь не может быть для вас полезным, между тем как оно расстроивает все ваши предыдущие предположения об отставке и удаляет вас от главной цели вашей: устройства жребия дочери вашей. Трудно, конечно, было вам отказаться от генерал-губернаторства, не выезжая из Пензы; но мне кажется, что следовало непременно заявить в ответ, что вы, исполняя с должным повиновением Высочайшую волю, жертвуете всем тем, что для вас на свете дороже, пользами дочери вашей, и что вы не можете такой жертвы долго переносить и предполагаете всеподданнейше просить по окончании ревизии губерний сибирских об увольнении вас, дабы могли вы исключительно заняться благосостоянием Елисаветы Михайловны». Отметив после этих слов, каким трудным делом является управление Сибирью, которым «никто с системою» до сих пор не занимался, Кочубей перешел к изложению своих мыслей об отношении императора Александра к Сперанскому. «Я часто давал себе отчет о причинах, заставляющих держать вас в удалении отсель, и всегда терялся в заключениях моих, — признавался он. — Сомнения никакого нет, чтоб расположения Его Величества не были к вам самые благоприятные. Он, как слышу я, всегда отзывается об вас с большою похвалою и отдает вам полную справедливость. При таковых чувствах и при недостатке способных людей, как бы казалось не отыскивать их везде; но тут-то и большая загадка, тут-то все и теряются. Иные заключают, что Государь именно не хочет иметь людей с дарованиями, дабы не относимо было им что-либо по управлению или иным мерам. Государь знает людей совершенно и понимает их точно так, как понимал всегда; например, Гурьева разумеет он по-прежнему и знает, кто именно у него занимает место министра финансов, но способности подчиненных ему не неприятны; одним словом, тут есть что-то непостижимое и чего истолковать не можно, а посему я крайне сомневаюсь, чтоб и без неприятелей ваших решились вас здесь употребить… Внутреннее правление идет столь слабо, как напротив, военная часть усовершается более и более до удивительной степени. Не видно, чтоб к исправлению первого предстояли какие-либо близкие меры, кроме одного разделения государства на округи, которое, быв всегда в виду, может и выйти скоро и быть отложено. Я думаю, что дело останавливается за тем, что Государь так много обременен делами военными и дипломатическими, что нет ему времени приступить к подробному рассмотрению плана сего, а производители с трудом концы с концами сведут. Государственные установления наши все в той же запутанности. Все понемногу однородными делами занимаются и как на выдержку действуют. Одно, что чрезмерно не нравится мне, это равнодушие, более или менее преодолевшее. Мало кто думает: хорошо ли или дурно какая-нибудь часть идет; что нужды, говорят, лишь бы как-нибудь шла. Даже производство дел, в коем так старались ввести систему и слог, переменилось; мало кто заботится, чтоб хорошо были написаны бумаги. Прежде о сем старались, опасаясь тонкого вкусу Государя; ныне говорят: что нужды — Государь бумаги читать не будет, он увидит только меморию».