Сперанца

— Что? Вы думаете, я стану жить на счет сына? Нет, нет, я работу не брошу. Вот скоро пригонят скотину, тогда дойдет черед и до меня. Минга — другое дело. У Минги и с маленькой хлопот хватает, так что сна уж на уборку не выйдет.

Но Минга вышла на уборку.

— Видно, тебе в голову ударило, что сын посылает нам пару сольди. Кажется, до сих пор мы сами себе на жизнь зарабатывали? Так чего же теперь? Не хочешь же ты сесть ему на шею. А маленькая? Она ведь растет, о ней тоже надо подумать. Приданое-то ей надо будет справить. А пряжа каждый год дорожает. Или ты хочешь, чтобы дочка Берто вышла замуж, как я: узелок в руке, вот тебе и приданое?..

— Но я ж тебя все равно взял.

— Подумаешь! У тебя самого только и было, что козлы да четыре доски вместо кровати…

— Но мы же не тужили,

— Это правда, Цван.

Они отвели друг от друга глаза, вдруг застеснявшись нахлынувшего на них чувства. Потом улыбнулись… Оба подумали о том, как они ели лягушек… Долгие годы лягушки были их главной пищей, и Цван этим оправдывал свое пристрастие к вину,

— Разве ты не понимаешь, Минга, что если я буду пить воду, они заквакают у меня в желудке? Вино, вино нужно, чтоб они молчали…

Лягушки на завтрак, лягушки на ужин… Лягушки квакали всюду — и во сне и на яву. Всю жизнь! А жизнь еще не кончилась.

— Ну, делай как хочешь, — сдался Цван.

Впрочем, если бы он этого и не сказал, Минга все равно сделала бы по-своему.

Сперанцу бабушка брала с собой. Она укладывала ее на берегу в камышах и привязывала поблизости козу. Впоследствии самые ранние воспоминания Сперанцы были связаны с рисовым полем. Она навсегда запомнила свои первые осторожные шаги по краю болота, поросшего густой травой, откуда вдруг выскакивали лягушки, вытянувшись вперед, тонкие, как желто-зеленые стрелы. Они прыгали в воду, и только и слышалось: «Плюх». Потом на поверхности воды появлялись расходившиеся круги, а из глубины поднимались пузырьки. Это было первым развлечением Сперанцы.

Она запомнила навсегда звонкий гул мошкары, роившейся над болотом, когда она в полдень, лежа на спине, смотрела в раскаленное добела и неподвижное небо, а вдали, на тополях, стрекотали цикады, и женщины отдыхали в камышах, и в глубоком безмолвии людей был слышен шорох каждой травинки.

Но лучше всего запомнила Сперанца и всегда носила в себе песнь рисового поля.

Она ждала ее с трепещущим сердцем.

Сначала раздавался одинокий голос. Высокий и резкий голос, поднимавшийся от воды прямо ввысь. Он дрожал в воздухе… повисал… ждал… Потом вступал хор — низко, медленно, строго. То была песня, в которой звучали размеренные шаги людей с тяжелыми инструментами на плечах, людей, влекущих, как волы, тяжкий груз. Подхваченная эхом, она замирала где-то далеко, далеко.

И снова звучал одинокий голос, пронзительный, как вопль раненого животного… А с другой стороны поля вступал новый хор. Он был похож на первый и, как и тот, говорил о терпении, выносливости, о неумолимой судьбе… Песня, словно качаясь на волнах, колебалась в неподвижном воздухе, плыла вдаль, угасала…

Тишина…

Потом, неожиданно, все тот же первый голос испускал крик, один-единственный крик, веселый, дерзкий, как вызов долине, — последнее слово, на которое не было ответа.

Сперанце нравился этот последний крик. Она его ждала с нетерпением.

Перепачканными ручонками она хлопала безвестной певице и ликовала. Она сама не знала, почему он так нравится ей. Тогда она не могла этого понять, а потом, когда стала взрослой, у нее не было времени думать об этом.

Но она всегда носила в своем сердце этот одинокий боевой клич, казалось, торжествовавший над глухим хором рабов. Он звучал у нее в ушах в самые тяжелые моменты жизненной борьбы; она ею почти видела — яркий, как луч солнца, острый, как нож, он поднимался из серой массы согнутых спин, взмывал над зеркалом поля, залитого водой, и уходил в небо.

Глава девятая

Сперанца росла в долине здоровой и ловкой, как белка, несмотря на вредный климат и жизнь, полную нужды, которую она вела у стариков.

Цван улыбался, когда доктор, осматривая девочку, говорил об особой породе, создающейся в результате отбора, путем вытеснения более слабых индивидов. Он мало что понимал в этих рассуждениях, но думал, что в общем доктор хочет похвалить породу Мори, и был этим горд.

Девочка не знала печали; она ни о чем не мечтала, потому что не представляла себе иной жизни, кроме той, которой она жила на болоте. Она была счастлива, когда наступали погожие дни, потому что могла беспрепятственно бегать по дамбам, забираться в камыши и открывать все новые чудеса долины. Она различала всех птиц, знала, как каждая из них вьет гнездо, в совершенстве подражала их посвисту.

Грустная пора наступала для нее осенью, с туманами и дождями. Начиналось затворничество. Дни тянулись бесконечно долго. Минга зимой пряла и ткала, Цван делал корзины и деревянные башмаки, но темнело рано, и, чтобы не жечь свет, приходилось ложиться в постель и засыпать, слушая, как ветер свистит под кровлей и капли дождя сквозь щели в потолке падают в лоханки, которые подставляла Минга.