Сперматозоиды

Стою под дверью. Лампы белеют. Потолок натяжной, мысль скрипучая. Я так спокойно думаю о всякого рода возможностях потому, что запрет на мысли только заставит их расти. Оценив “за” и “против” со всех сторон, без страха, приходишь к объективному решению. Я так спокойно рассуждаю о том, стоит ли сходить к Венцу на хуй, чтобы отделаться от птицы. Можно порассуждать и о другом, разница небольшая. В городе, где завещанный дом, живёт наш отец, это мне тоже сказал адвокат. Тот самый Глеб, которого мама звала перед смертью. Птица голодна, клевать нечего. Лампы белеют, нули пляшут. Деться бы куда-нибудь. Иду к себе. Дурь кончается. Надо бы взять ещё. Вроде, было достаточно… Сколько я скурила? Вчера, перед выходом и сейчас… Не могла я столько скурить. Или могла? Могла. Раньше это был ритуал. Индика, чтобы зачёрпывать идеи из своих недр, широким ковшиком, сатива – их выражать. Сейчас я ныряю в трубку, чтобы туда, следом за мной, черти не втиснулись. Я дую, они нет. Черти научились плавать в огне, но не от травы летать. Я научилась, они нет. Плыву. Сижу в кресле, откинувшись, и залипаю в окно. Дождя нет. Небо темнеет медленно, ночи ещё белые, но серого в них уже больше. Серые кошки. Кошки скребут.

Открывается дверь. За спиной, но я слышу. Лида, в махровом халате до пят, ненакрашенная, пришла сама. Халат зелёный и очень к ней идёт. Шмалью тянет, гляди-ка, учуяла. Шмаль ей не интересна. Она – датчик моего присутствия.

– Дай сигарету, а, – то ли предлог, то ли цель визита, – у меня не осталось. – Даю. Стоит, держит, не уходит. Значит, предлог. – Можно у тебя покурить? – Подъезжаю к дивану на стуле, с пепельницей, ставлю ее на подлокотник.

– Садись, кури. Кто ж тебе не даёт. – У неё в комнате дымить нельзя. Да и курит она редко, по особо нервным случаям. Садится, зажигает, затягивается, морщится. Крепко ей.

– Жень, – нерешительно начинает (хорошо, что начинает она, а не я), – серьёзно, прости, что я тебя ударила. Я…

– …была не в себе, это всё понятно. Забей. – Жду продолжения.

Лида смотрит на одежный шкаф справа от двери, на книжный шкаф слева от двери: защита тела и ума. Лида смотрит мимо меня. Глаза её, в отблесках лампы, навевают образ. Безутешный вдовец сидел над могилой своей путеводной звезды, жены любимой, пил коньяк; не выдержав тяжести думы своей, разбил бутылку о надгробие и ушёл, оставив осколки. Коньяк на стекле, над свежей землёй, в отблесках заходящего солнца. Такие у неё глаза.

– Как это случилось? – не выдерживает. – Как она умерла? – и, воззрившись на меня с надеждой, будто бы смеха ждёт и признания, что это я так пошутила, разыграли мы её, а мама весь день в шкафу, любом из двух, пряталась. Маленькая Лида, инстаграмная королева, шкурка бархатная. Черты мягкие, подбородок округлый, блестят губы, волосы и, слипшись, ресницы.

– Схватило, позвала меня. Я прибежала. Накапала корвалола. Вызвала скорую. Надо было её посадить и валидола дать… Пульс напугал. Она не хотела сидеть, на бок завалилась. Инфаркт, чего. Так сказали. До больницы довезли и всё. Да, – вспоминаю, закуривая сама, – она, ещё дома, перепутала меня с отцом. То ли не узнала, то ли что, не знаю. – Сидим, курим. Лида блестит глазами. Влажно блестит.

– Она его любила… – начинает было.

– Не знаю. Вряд ли. Она ничего ему не завещала, – брякнув, умолкаю. Плавно переходить к теме я не умею. У сестры вопрос разве что на лбу не написан. И мой рот, без моего участия, прорывает. Рассказываю ей про ритуального агента, про адвоката, про нотариуса и все те движения, что нам с ней теперь придется совершать. Она слушает с участием, но рассеянно, как если бы речь шла о ком-то другом.

– Нет, подожди, – говорит сестра, – отцу-то ты сказала? Что ее нет?

– Он к нам приезжал хоть раз? – парирую. Каюсь, про него я даже не думала. – Что о нем известно? Пятьдесят лет, женат, трое детей, законных, помимо нас. Врач-кардиолог, какова ирония. Может, затем и звала: помоги. Раз мы ему не были нужны, так значит, ему всё равно, и в курс входить не обязательно.

– Нет, – твёрдо отвечает Лида. – Он есть в соцсетях? Должен быть. Я ему напишу.

– Как угодно, – добавляю свой окурок к её, в пепельнице. – Можешь туда хоть поехать. В доме жить. Только давай сначала оформим всё, как надо, сделаем дела, и тогда…

– Ты всегда была такая! – неожиданно взрывается Лида. – У неё мать умерла, а она о делах! Бахнет по тебе, Божена. Всё в твоём бессознательном бахнет разом.

– Вчера уже бахнуло. А сегодня, кроме меня, кто, по-твоему, должен всем этим заниматься? Бегать, договариваться, брать талончики и, сука, ждать, пока в окошке номер загорится? Ты? Или, может, Венц?

– Ой, – отмахивается и сама берет сигарету из моей пачки. – Не цепляйся к нему. Он… – глазки опускаем, краснеем…

– Втрескалась что ли? – безразлично. – Да хоть бы и так. Дело в другом. Он ни тебе, ни мне, когда надо, не поможет. Лыбится и ебётся, ну и пиздит складно, вот и весь сюжет. Мама про него сказала… – "Такие всем запоминаются, потому что нигде не остаются".