Спеши строить дом

Рядом с большим срубом, увенчанным фронтонными стропилами, стояла двухместная палатка, светились свежетесаные бревна, горел костер, где над таганком колдовал Витязев. Баянов что-то писал, разложив бумаги на длинном столике, сооруженном из широкого сколота на березовых столбиках. Меж деревьев висели длинные низки грибов, вялилась рыба, укрытая от мух тюлем. Щепа была сложена в аккуратные поленницы, и все вокруг было вроде как подметено. Кострище окопано по всем плакатным правилам. То есть стройка, по словам Размыкина, оказалась меньше всего похожей на настоящую стройку с ее милым сердцу безобразием, а все на тот же противопожарный плакат, нарисованный пунктуальным художником. И эта невсамделишность, чистота и порядок свидетельствовали для Размыкина не что иное, как глупую игру, которая велась здесь жировавшими бездельниками. Но сруб был настоящий, бревна лежали ровно, по ватерпасу, углы пригнаны по отвесу, без зазоров, так что мха было не видно, и пазы были выбраны достаточно глубоко, по профилю нижнего бревна и вроде бы тоже без мха, но он прокладывался и прокладывался хорошо, как следовало. Размыкин неторопливо обследовал каждый венец, но изъяна нигде не нашел — на совесть поработали мужики. С чего-то вдруг ему вспомнился барк, вытащенный из моря на ялтинскую набережную и отданный под питейное заведение. Вспомнился, наверное, потому, что Размыкину было жалко корабля, отреставрированного искусными краснодеревщиками и обреченного на такую бесславную участь, и теперь эта жаль возродилась в душе при виде ювелирно сделанного сруба, о чем он не преминул поставить в известность сопровождающего его Владимира Антоновича. Потом он так же обстоятельно осмотрел снаружи палатку, повертел в руках табличку с надписью: «Ушел на почту» — это была не табличка, а изящная миниатюрка. Сливочный прямоугольник бересты, будто разлинованный природными черточками, был распялен на легкой дощечке ровно, без горбинок и вздутий с помощью сосновой проваренной смолы и прибитый мелкими деревянными гвоздиками, штифтами, какими когда-то сапожники подбивали сапоги, но прибитый так, что «головки» штифтов образовывали простенький, изящный орнамент. Надпись была строгая, как табличка «Мест нет» на столике гостиничного администратора, написали ее толченым углем, замешанным на той же живице, довольно толстым слоем, и буквы, очерченные каким-то острым предметом, казались выпуклыми, налепленными, объемными, так что, будь эта табличка действительно в каком-нибудь газетном киоске, люди специально подходили бы рассматривать ее и нисколько не возмущались бы отсутствием киоскера: табличка как бы утверждала, что владелец ее имеет самое законное право никогда не опускаться до присутствия быть на месте.

— Работа Чарусова? — спросил Размыкин подошедшего за солью Витязева.

— Так точно, — сказал Витязев и смутился — привычка. — Чарусов у нас художественная натура! То есть он думает, что он художественная натура. Он всегда требует, чтобы все было художественно. У нас даже сортир художественный.

— Это плохо? — спросил Размыкин.

— Это нерационально.

— Может, вы и правы, — произнес Размыкин. — Однако, знаете ли... Вот возьмите старые водонапорные башни на нашей Транссибирской. Все на высоком художественном уровне, двух одинаковых не найдешь. Или вот старые байкальские туннели — любо глянуть. А ведь тоже нерационально. Может, красота сама по себе уже рациональна?

— Не знаю. Об этом надо говорить с Чарусовым. Он много об этом рассуждает.

— И что он говорил?

— Минуточку! Посолить надо. Пойдемте.

Витязев уселся на чурку у костра и заколдовал над ухой. Размыкин смотрел на его точные, расчетливые движения, на сосредоточенное лицо, на большие уверенные руки, будто пытаясь понять, что же ему не нравится в этом отрепетированном, правильном человеке.

— А где Перевалов? — поинтересовался следователь, не найдя Алексея.

— Обабки ищет, — ответил из-за столика Архангел, — чего их в темноте шарить?

Следователь недовольно крутнул головой. Архангел тут же понял свою ошибку и закричал неожиданно красивым, сильным голосом:

— Леха-а! Перевалов! — звук прокатился по лесу, как по партеру.

Размыкин хотел крикнуть «бис», но не успел: чуть в стороне сразу же отозвался Алексей.

— Ладно. Пусть его, — остановил следователь участкового.

— Так вот, — начал Витязев, обсушив на костре ложку и пристроив ее на специальную полочку у рогульки. — Чарусов несколько помешан на мировой гармонии. Для него в природе в ее прекрасно и художественно. Когда пытаешься возразить ему, он применяет запрещенные приемы: переходит на личность, а потом добивает.

— Это вызывало между вами трения? — спросил Размыкин.

— Никогда. Он ведь не убеждает, а разъясняет, — насмешливо растягивая последний слог, ответил Витязев. — Но пользуется посылками, приемлемыми только для него самого. Поэтому какие трения? Мы сюда собрались не отношения выяснять, а отдыхать. Спорить, конечно, спорили. Но до трений не доходило. Здесь никто никого не держал, каждый мог уйти, когда ему заблагорассудится, мог работать, мог дурака валять.