Специальный агент преисподней

После минутной паузы баритон проговорил:

– Да, мы, богатыри, такие. И на поле брани, и в постели герои…

– Это ты-то герой? – В сугубо мужской разговор вклинилось визгливое женское сопрано.- Скорее уж телок неразумный.

– Марфа,- укоризненно произнес Добрыня Никитич.- Ну зачем ты уж так?

– А что? В сиську мордой потыкается и баиньки. Герой!

– Сама виновата,- возмутился баритон.- Нечего было вымя отращива…

Бомс!

Голоса переключились на обсуждение некоторых аспектов Святого Писания, пытаясь решить, можно ли жене бить мужа, если тот вроде бы как при исполнении служебных обязанностей. И я отвлекся, чтобы осмотреться и определить – где, собственно, нахожусь.

Комнатушка три на четыре, мазанный глиной потолок, выдраенные до матового блеска деревянные стены, кровать подо мной и комод со скамьей у стены – вот и вся обстановка. Да еще образок Николая-угодника, если верить подписи, у изголовья. По-спартански просто. Скудость обстановки можно объяснить многими причинами, а вот в сочетании с образцовым порядком указывает на то, что сия комнатушка либо келья монаха, либо жилище служивого.

Между тем баритон и тенор перенесли свой спор о высоких материях к дверям моей комнаты.

– Посторонись, сын мой.

– Погодите, святой отец, вам спешить некуда, дайте я сначала окажу раненому помощь, тогда сможете неспешно провести с ним душеспасительную беседу. А пока не мешайте мне выполнять свой лекарский долг.

– Не перечь мне! Дать исповедаться умирающему – наиважнейшее дело.

Дверь приоткрылась, но тотчас захлопнулась.

– Я первый!

– Нет я!

По характеру возни определив, что конфликт обостряется, я встал с постели, закутавшись в простыню, словно римский сенатор. Распахнув дверь, пригласил:

– Входите оба. Ать-два…

Растерянно замолчав, они, отпихивая друг друга, протиснулись внутрь сквозь узковатый для двоих дверной проем.

– Присаживайтесь,- вежливо проговорил я, переложив на комод рыжего наглеца, и не подумавшего самостоятельно убраться с присмотренного места, и опускаясь на кровать.

Поскольку свободной посадочной площадкой осталась только скамья, то им, волей-неволей, пришлось располагаться на ней – не стоять же, когда собеседник сидит?

Пока они рассаживались, я исподтишка рассматривал их.

Два совершенно противоположных типажа, хотя в некотором роде соответствуют стереотипным представлениям о людях двух этих конкретных профессий.

Святой отец, обладатель глубокого, можно даже сказать проникновенного, тенора – приземист, с солидным брюшком, которое не в состоянии скрыть даже просторная ряса, с массивным крестом на шее и требником в руках. Открытая улыбка средь пухлых щек и свет негасимой веры в очах. Сама внешность его – олицетворение смирения и всепрощения. Да только уж больно пристально он меня рассматривает, так пристально, что я внутренне ежусь. Уж не выискивает ли он на мне «Знак Сатаны» – три шестерки, сплетенные в трилистник либо вписанные в круг? С чего бы это?

Неприятный холодок рождается в груди – а почему это я вдруг решил, что на мне подобных знаков нет?

Неуверенность порождает сомнения.

Хриплый баритон принадлежит военному врачу. Да и какой еще лекарь будет расхаживать в кольчуге и с мечом на поясе? Длинный и жилистый, словно сушеная вобла, с выскобленным до синевы волевым подбородком и холодными бледно-голубыми глазами, так сказать зеркалом души, в котором, впрочем, ничего не отражается. Моя бармалейская составляющая поневоле ощутила неприязнь – тоже мне Айболит выискался. В мозолистых руках лекаря котомка с инструментами, а на поясе – по другую сторону от меча – деревянная колотушка, обитая войлоком, с лоснящейся от частого употребления рукоятью. Если изменчивая память меня на сей раз не подводит, то этот инструмент – местный аналог анестезиологических масок, капельниц и прочих помощников на пути в объятия Морфея.

– Грешен ли ты, сын мой?

– Не помню, отец.

Такого ответа святой отец, пожалуй, не ожидал, но желание спасти мою заблудшую душу столь сильно, что, отринув растерянность и сомнения, он бросается на штурм.

– Грешен,- заключает он и осеняет меня крестным

знамением.

Тугая волна теплого воздуха ударяет в меня, а в углу, за погасшей лучиной раздается испуганный писк и шуршание.

– Но спасение ждет твою бессмертную душу, если ты искренне раскаешься и впредь будешь следовать путем, заповеданным нам свыше.

Посмотрев вверх, куда указывал его перст, я рассмотрел лишь потолок и нечего более.

– Вы говорите, а я пока займусь делом. – Лекарь положил котомку на кровать и замер словно в нерешительности, взвешивая на руке колотушку.

У меня нехорошо заныло под ложечкой. Святой отец, недовольно сопя, продолжает живописать ужасы ада и радости рая.

– Ибо всякий нераскаявшийся грешник понесет каруза свои прегрешения. Каждому воздастся по деяниям его…

Доктор зачем-то постучал меня пальцами по лбу, прислушиваясь к доносящимся звукам, затем прослушал сердце и пощупал пульс.

– … кто ложью язык свой осквернял – тот обречен будет через него муки принимать, вылизывая раскаленную сковороду, кто прелюбодействовал…