Спи, мой мальчик

Алексис на экране завершил свое выступление, и публика энергично захлопала в ладоши. В кадре появился Марлоу. Это и вправду был он, тот самый человек с тяжелой поступью и массивным телосложением, образ которого в воспоминаниях Мадлен остался таким расплывчатым. Он встал за спиной Алексиса и положил руки ему на плечи. Профессор сердечно поздравил своего студента, говоря тем же глуховатым голосом и глядя многозначительным взором, и аплодисменты публики удвоились. Алексис опустил глаза и наклонил голову. Что-то неуловимое пробежало по лицу и телу сына Мадлен, в то время как основную часть кадра занимала внушительная фигура профессора. Казалось, Алексис то ли нагнулся вперед, то ли отпрянул; было трудно сказать наверняка. Нерешительность и замешательство в его поведении не укрылись от глаз Мадлен. Она не знала, что именно это было. Возможно, тень тревоги в сочетании с радостью. В любом случае, увиденное насторожило Мадлен, и ее мысли уцепились за этот проблеск едва уловимого движения, которое удалось ухватить видеокамере.

Изображение застыло. Запись подошла к концу. Мадлен снова очутилась в библиотеке, на одном из идеально выровненных стульев; она снова двигалась наугад во мраке мира и не находила ни единого ответа. Выступление, которое она только что посмотрела, состоялось за год до того необратимого прыжка, совершенного Алексисом перед самыми летними каникулами. Последними летними каникулами. Примерно тогда сын и начал вести себя как-то отстраненно. Мадлен принимала это за попытку закономерного отделения от семьи, за ожидаемое утверждение себя. Теперь же она засомневалась. Так ли все обстояло в действительности? Только ли в этом было дело? Могло ли это отчуждение быть вызвано чем-то другим, нежели робкой попыткой отъединиться от семьи и пойти собственной дорогой? От таких мыслей Мадлен начало трясти, потому что теперь она с ужасом понимала, что предчувствовала все это. В противовес всем теориям, инстинкт подсказывал ей, что нужно разбить стену, которую Алексис возводил между родителями и собой. Да, он всегда был человеком закрытым, и его обособление только усугубляло эту черту характера. Инстинкт шелестел, нашептывал, кричал, но Мадлен закрывала уши. Она не хотела уподобиться собственной матери, которая тревожилась из-за малейшей ерунды, она не хотела больше слышать упреков, которыми осыпал ее Пьер, называя курицей-наседкой. И вот Алексис умер. Возможно, она ошибалась, теперь она и сама не понимала, да и что можно понять теперь, когда между ней и телом ее сына стоит непреодолимая толща земли, этот безмолвный упрек, во сто крат более горький, чем все упреки живых людей? Холодящий вопрос торил себе дорожку к ее сердцу. Из самых лучших побуждений отпуская Алексиса на свободу, чему и кому она вверила его на самом деле? Каким таинственным теням, которые усилили неуверенность его движений, пугливость взгляда, нежелание разговаривать с отцом и матерью? Чего она не увидела? Что она запретила себе видеть? Мадлен била дрожь. Она встала и быстро вышла из комнаты. Ей нужно было немедленно уйти отсюда.

* * *