Спи, мой мальчик

Алексис играл в прятки с облаками. Блуждал по капелькам воды. Задремывал на краю луны. Ворошил землю. Шарил в небе. Заглядывал под росинки, под кору веточек, под кожу девушек. В расщелины вдоль равнин. Всматривался в маховые перья птиц. Ничего. Ничего под земной корой, ничего под эхом обрывистых скал. Ничего под млечным сводом. Ни крика, ни пения, ни шепота. Только небытие, которое раздражает даже самых невозмутимых покойников.

В конце концов ему это надоело. Лучше умереть, чем жить полумертвым. Ха-ха-ха. Алексис находил свой каламбур довольно забавным. Однако поделиться им было не с кем. Его соседи свинтили. Ни справа, ни слева больше не раздавалось ни отзвука дыхания. Больше не было ни малейшего признака чьего-либо присутствия. Ровная линия. Они отбыли. Куда — неизвестно. В раздражающее небытие. В страну мертвецов. В белый рай. А он остался заживо под землей. Забытый богами. Горемыка.

* * *

Пьер и Ноэми шли через поля по тропе в сторону кладбища. Отец иногда водил туда дочь, если та просила. Было ли это хорошей идеей? Он не знал. Он не знал, что еще делать. Мадлен целыми днями слонялась по дому. Возвращаясь из больницы, где он работал, Пьер начинал метаться, как волк в клетке. Ноэми хотела на улицу, он помогал ей одеться, и они уходили вдвоем по сельской тропе. Он мог бы водить ее в другие места, но дочь хотела только туда, ну что ж, он следовал за нею, да и какая, в сущности, разница, куда идти. Ноэми хорошо помнила дорогу, кладбище располагалось совсем рядом со школой и детским садом, добраться туда от дома можно было и пешком, и на машине. По пути высокая сутуловатая фигура отца склонялась над маленькой фигуркой дочери, которая то подбирала камень, то разглядывала божью коровку, то останавливалась перед улиткой. В это время суток на улице еще было тепло. Они распахивали калитку, и эхо их шагов разносилось по нагретому воздуху. Тени от прутьев калитки бежали по аллее, Ноэми неслась впереди отца.

Очутившись возле Алексиса, она принималась болтать, хлопотать, обихаживать цветы. Пьер не знал, куда смотреть, как себя вести. В его памяти оживали картинки прошлого. Его сын, полный жизни. Его сын, у которого было все необходимое для успеха, его сын, ради которого он стольким пожертвовал. Алексис-ребенок, восторженный, смешливый. Растрепанный Алексис за столом перед тарелкой каши. Алексис, гордый, как павлин, за рулем своего двухколесного велосипеда. Алексис за виолончелью. Алексис на каникулах. Затем — Алексис, обрастающий шерстью своего взросления. Алексис, который понемногу стал замыкаться в себе. Алексис в пятнадцать, в шестнадцать лет, который начинал ожидать, когда с ним что-то произойдет. Он ждал на школьной скамье, ждал на автобусной остановке, ждал под душем, ждал у телевизора. Выходя из детства, он словно нырнул солдатиком в толщу жидкой ваты, и после этого ничто не могло вытянуть его из апатии. Он незаметно перешел в спящий режим, максимально сберегая энергию, в его комнате скапливалось грязное белье, Алексису надо было делать над собой неимоверное усилие, чтобы просто помочь матери накрыть на стол, подъем рано утром и обязанность куда-то тащиться буквально ужасали его. Если не считать нескольких безрассудных проделок на пару с Жюльет и долгих послеполуденных походов (в шортах и туристских ботинках он сразу начинал выглядеть десятилетним мальчиком), Алексис погрузился в состояние физической летаргии, в котором Пьер не ожидал увидеть своего сына, несмотря на многочисленные рассказы друзей и знакомых о ко всему равнодушных подростках, повернувшихся умом на своих компьютерах. Возможно, телесная сила Алексиса была обратно пропорциональна взвинченному ритму турбин его ума. Но этот мотор, как бы шустро он ни работал, крутился бесшумно, и когда отец, приходя вечером домой, видел сына лежащим на диване, он не говорил: «Как ты здорово думаешь, сынок», а ворчал: «И почему ты опять тут валяешься?» Разумеется, это приводило к размолвкам. К размолвкам, которые сейчас, стоя у могилы Алексиса и переминаясь с ноги на ногу, Пьер пытался выгнать из своих мыслей.

Настал день, когда Алексис вышел из этой спячки. В университете он открыл для себя увлекательный мир, на его лицо вернулся свет детства, он фонтанировал идеями и планами. Пьер снова видел перед собой своего мальчика. А потом… а потом — вот, его мальчик уснул. Уснул. Спи, мой мальчик. Пьер отвел глаза от могилы, расстегнул рюкзак и вытащил термос кофе, который теперь носил с собой повсюду. Отвинтил крышку, заляпанную черными пятнами, и плеснул в нее кофе. Отхлебнул глоток теплой горечи. Глоток черного кофе, чтобы взбодрить отца, чей сын покончил жизнь самоубийством.

* * *