Спящие от печали (сборник)

Жалко, что нет среди приезжих умельцев по электричеству. Пэтэушник из детдома умел чинить проклятый движок – норовистый попался механизм, совсем как дурная лошадь. К тому же состарился сильно движок с той поры; заводится – но не тянет от дряхлости и старческой лени. Чихает, перхает по-овечьи, стучит дробно, как стучит пробегающее стадо сайгаков своими копытами, и глохнет потом насовсем. А совхозный моторист переехал в город. И вот которую неделю аул сидит без света… Нет, на Белую гору люди постарше не ходят. И лучше бы там никому не работать…

Что ж, дело, конечно, хозяйское… Вот так же и человек безродного рода не послушал здешних людей. Надел фуражку козырьком назад – и своротил, смеясь и насвистывая, бешеной своей машиной угол Белой горы. И получилось, что безродным родился – безродным ушёл на тот свет, как и не было его на земле никогда…

Учившимся людям смешно бывает такое слушать, конечно. Но здешние старики всё равно считают: не зря закапывают мёртвое подальше от всего живого, поглубже, чтобы оно не вырывалось наружу… А если тронуть его, оно, того и гляди, утянет живое к себе, в смерть. Потому что иногда мёртвое становится сильнее живого. А становится оно сильнее живого, когда сильно понравится живое – мёртвому. Да. То живое, которое понравилось мёртвому, мёртвое не оставит ходить по земле, а заберёт себе. Любой мертвец норовит захватить себе с этого света подушку – так предостерегают молодых почтенные белобородые старцы, скупые на слова.

Зачем? Зачем таким молодым, здоровым людям откапывать прошлое? Прошлое – это умершее. Прошлое – смерть. Изучать прошлое, копаться в прошлом – значит сообщаться со смертью всё время. Умер миг, скончался день, погас год, догорел век – туда уже нет хода живому… К чему открывать смерть, которая уснула под землёй и успокоилась там навсегда? Пусть себе дремлет. Пусть никто из вас не понравится ей. Пусть больше никому не выйдет из Белой горы золотая бляха, на которой выбита лупоглазая птица с голой тощей головой. Да – лупоглазая лысая птица!

И лучше чинить самые дряхлые и дурные движки, чем отбирать у мертвецов ушедшее с ними в землю… А такая работа, – насильно возвращать успокоившееся золото из смерти снова в жизнь и распоряжаться имуществом недвижных покойников, как своим, – жаман. Плохая, значит, работа. Совсем, совсем жаман…

Пожилые казахи покивали в подтверждение всех своих слов и, предупредив приезжих, ушли во тьму – к аулу, который умел освещать безродный пэтэушник. А молодые археологи лишь посмеялись тому, что их принимают здесь, должно быть, за обычных кладоискателей – за алчных мечтателей, падких на ничьё.

Мария прислушалась. Что-то мгновенно изменилось вокруг малого кургана. Лёгкое дуновенье ветра прошло над горой, сорвалось – и помчалось, и вся воздушная синева понеслась, пригибая травы, неведомо куда – и так же неожиданно остановилась. Но само остановившееся движенье явственно звучало, звучало без голоса:

…Есть другие планеты, где ветры певучие тише,
Где небо бледнее, травы тоньше и выше,
Где прерывисто льются переменные светы…

Мария закрыла глаза и вспомнила мерзкого человека по фамилии Баршин.

В два институтских года Мария научилась красить лицо, совсем как шестеро городских девушек на их курсе. И однажды во время танцев, на вечеринке в общежитии, на виду у всех целовалась с Баршиным.

А Баршин, институтская знаменитость, учился на курс выше. Непонятная, ядовитая ухмылка блуждала обычно на его широком, изжелта-нечистом лице – от сальных анекдотов Баршина корёжило даже отслуживших в армии и поживших ребят. Он умел говорить гадости о девушках-студентках, и охотнее и грязнее, чем о прочих, говорил в институтских коридорах – о ней, о Марии. Она знала об этом. И выходило, что именно потому – целовалась. Во время одного танца. И другого. И третьего. И было странным ощущенье мстительной власти над ним, уже – не насмешливым, лишь криво и кротко улыбающимся. У него дрожали плечи, когда он прижимал Марию к себе. Тонкая блуза на спине становилась мокрой от его рук.

Самые неглупые, видные ребята курса стояли в ряд вдоль стенки, и среди них – Павел. И все они смотрели на Марию. И Баршина. Недоумённо… Слегка брезгливо… Немного оскорблённо… Но, в общем, и равнодушно. Тихо звучала музыка в прибранной комнате общежития. И в полумраке лампы, закутанной в оранжевое полотенце, проплывали их близкие лица. И чередовались на них – недоуменье… брезгливость… равнодушье…

Один только Павел смотрел на неё, как прежде, – как на лекциях, как в перерывах, – долгим, спокойным взглядом. Он смотрел точно так, как прежде.

И он был единственным, о ком спросила Мария на первой же, ещё вводной, лекции.

– Кто это? – сразу спросила она хохотушку-старосту.

– А-а, профессорский сынок. Золотая молодёжь! – беспечно ответила староста, норовившая незаметно надкусить булку. И объяснила потом, дохнув тёплой ванилью: – Историю со мной сдавал… Вообще-то умный. Сильно.