Спящие пробудятся

Записавшись в войско, Мустафа рассчитывал занять денег на оружие и прочую справу. О коне и мечтать не приходилось. У них с отцом на все хозяйство одна рабочая лошадь, на которой он и прискакал к оружейнику. А обученному боевому скакуну цены нет…

Выслушав Мустафу, старый оружейник снял со стены поблескивавший лаком большой лук.

— Рубить и стрелять на скаку — искусство, коему мы с тобой обучиться не успели. Так что конь тебе и ни к чему, — проговорил он ворчливо, надевая ему на шею лук. Нырнул под верстак с тисками. Достал оттуда широкий палаш. Высвободил его из ножен. Любовно огладил вороненую сталь. — Джигиты и в пешем бою нужны. Быть тебе, видно, как отцу, — азаном! — Мастер на вытянутых руках подал палаш Мустафе: — Держи! Не подведет… Дамасской работы… Из зернистого булата. — Заметил, что юноша готов броситься ему на шею, и отступил, насупясь: — Ну, ну! С удачи разочтешься. А нет, замолвишь за меня, грешного, словечко перед Аллахом…

Отец, увидев сына с палашом на поясе, луком на шее и колчаном через плечо, смерил его взглядом и опустил голову.

— Верно, — сказал он после долгого молчания, — сабля приносит власть. Но чтоб удержать власть над людьми, надобно забыть, что ты сам человек.

Проговорил тихо, задумчиво, будто обращался не к сыну, а к кому-то, кого здесь не было, может быть, к самому себе, молодому. Затем, словно почуяв, что слишком мудрены его слова, пояснил, не подымая на сына глаз:

— В каждой сече побеждаешь самого себя. Упаси лишь Господь от последней победы! — Глянул на стоявшего в недоумении Мустафу и улыбнулся невесело: — Только трудно это понять, сынок, покуда сам не намахаешься саблей досыта.

Слова отца надо было обдумать. Но в суете и треволнениях сборов они быстро забылись. Вспомнил он их много позднее, в походе. От сечи к сече все ясней постигал их смысл, и все ближе, понятней становился отец.

Понадобилось, однако, почти десять лет, чтоб вдосталь намахаться саблей, и отцовская мысль, завладев его сердцем, стала его собственной. Но не к кому было уже прийти и сказать: «Я понял!» Не с кем обсудить, как теперь жить дальше. Отец давным-давно лежал в земле.

И тогда Мустафа пришел к Бедреддину. Со смятенной душой, со шрамами на плечах и груди, с сединой в бороде. Уже не Гюмлюоглу, то бишь сын Гюмлю, а Бёрклюдже, как прозвали его из-за бёрка, высокой шапки азапов из белого меха, которую он продолжал носить и сейчас, в назиданье себе самому за то, что сделал с собственной жизнью…

Солнце пробилось сквозь листву. Стало жарко. Мустафа снял бёрк, огладил ладонью вспотевшую голову.

Мальчик сидел, поджав под себя ноги, тихо, как мышь. Уставился перед собой взглядом и беззвучно шевелил губами.

— Ты что, Халил?

Мальчик вздрогнул.

— Ничего, дядя Мустафа. Любуюсь красой божьего мира…

Бёрклюдже огляделся. Воздух на перевале был чист, прозрачен. В кустах поодаль перекликались птицы. Пахло спелыми травами, сухой землей. Извивы дороги сбегали змеей к озеру. На его синей глади, точно влипшие в стекло жуки, стояли черные рыбацкие фелюги. Домишки прибрежных деревень гляделись отсюда кубиками костей, разбросанными по лугам рукой небрежного игрока. Крепость белела камнем. На ее другой стороне среди абрикосовых садов и оливковых рощ плыло вдоль дороги пыльное облако. Верно, гнали стадо или табун, отсюда не разобрать.

— Ничего, Халил! Ученье — что сеча, — вдруг проговорил Бёрклюдже, глянув на мальчика. — Одолеваешь не книги — самого себя. Но упаси тебя Господь от последней победы!

Мальчик вскинул на него непонимающие глаза. Бёрклюдже добавил с усмешкой:

— Только надо, наверное, вдосталь наглотаться книжной пыли, чтобы это понять и бросить все книги в реку, как твой дед.

— Книги в реку? Зачем.?

Довольный, что наконец-то расшевелил мальчонку, Бёрклюдже положил ему руку на плечо:

— Вот приедем в Изник, сам спросишь у дедушки.

Мальчик не ответил. Молча уставился вниз, на крепость.

Бёрклюдже откинулся на спину, заложив руку под голову, и сразу ощутил усталость.

Надобно было собраться с мыслями перед встречей с учителем, тот не зря его звал, недаром торопил с приездом, но он продолжал бездумно следить за игрой резных листьев под легким ветерком, с наслаждением вдыхая свежий воздух перевала.

Деревянные ножны больно жали бок. Бёрклюдже передвинул палаш на живот. И это движенье вызвало в его памяти цепь картин, казавшихся бессвязными, но несомненно объединенных каким-то пока еще скрытым от него смыслом.

Собственно говоря, из всего увиденного и содеянного в памяти остается лишь то, что задело ум и сердце. Все прочее исчезает, словно бы его не было. Потому-то и жизнь, прожитая бессознательно, — это жизнь, коей как бы не было.

Следя за картинами, которые на фоне зеленой листвы и бледно-синего неба рисовала ему память, Бёрклюдже не торопился, не напрягал волю. Знал: душа его давно уже подобна хорошо обученному боевому коню, сама вывезет куда нужно. Понукания и пришпоривания только во вред.

II