Спящие пробудятся

«Ты наше слово», — повторил про себя старый ашик. Да, он стал словом тех, кто умолк навсегда. Только слово теперь могло запечатлеть лица братьев, что несли в себе Истину, стояли за нее до конца и зашли до времени, как эти скоро поникшие звезды. Достанет ли сил, хватит ли срока? Жизнь его на исходе, труд — непомерен.

Шагая в молчании по пустынным дорогам рядом с Догапчиком, он по старой привычке пробовал добыть слова, сложить их друг с другом, чтоб, как от искры единой, возгоралась от них лютость на злых, любовь к добрым. Но чуял: не жгут они. Где взять такие, если от горести души уста заграждаются, гортань примолкает, изнемогает последняя крепость и смысл изменяется, опустевает?

Через соленые воды в Румелию переправлялись ночью. Небо закрыто тучами — ни звезд, ни луны. Пронзительный ветер с восхода бил в борт черной водой, окатывал ледяными брызгами. Лодка кренилась на волне, поскрипывала мачта.

Доганчик лежал на дощатых стланях, закрывшись от брызг и ветра старым зипуном. Лодочник-грек из рыбацкой деревни под Лапсеки, накрутив на кулак отпускную снасть прямого паруса и зажав под мышкой кормило, свободной рукой вычерпывал ковшом воду. И как только знал он, куда править? Ни на небе, ни на море, ни на суше не видно было ни огонька. Все сливалось в кромешной тьме.

Морское волненье всегда будоражило душу ашика. Вспомнилось ему, как переправлялся он через соленые воды в последний раз. Два года всего минуло с той поры, а мнилось — целая жизнь. Тогда они с Ахи Махмудом спешили в Изник к учителю. Свет, переполнявший его, озарял их сердца. И посреди пролива Сату запел.

Теперь же морское волненье поднимало из глубины его души только волны глухого, как эта ночь, отчаяния, накатывавшие одна за одной, грозя вот-вот захлестнуть.

На берегу соленых вод в городе Лапсеки их настигла весть. Расправившись с Бёрклюдже Мустафой, разделив земли айдынского и саруханского бейликов меж беями и слугами государевыми, Баязид-паша двинулся на Манису. Ху Кемаль Торлак с тремя тысячами, желая уберечь город от османской ярости, вышел врагу навстречу. В жестокой сече удалось османцам частью истребить, а частью рассеять братьев. Сам Ху Кемаль Торлак был схвачен, обвинен в жидовствующей ереси, повешен вместе со своим мюридом Абдалом на крепостной стене. Изловленные с оружием в руках казнены, иудерия со всеми обитателями стерта с лица земли, остальные отданы на суд и расправу вызволенному из осады наместнику Али-бею и вновь назначенному кадием в Манису Хаджи Шерафеддину.

О сын человеческий, ты
на пахаря, бедный, похож:
Взойдут твои зерна иль им
погибнуть дано без числа?
О, только о тех я скорблю,
кто умер совсем молодым,
Они как зеленый посев,
скосила судьба их тела…

Слабым, будто долетевшим из далекой дали, эхом отозвались в душе ашика эти слова, которые он с таким одушевлением пел посреди пролива два года назад. Но и этого оказалось достаточно, чтобы среди клубящихся волн отчаяния затеплился в его душе крохотный свет, подобный звезде, что, пробившись сквозь бегущие черные тучи, зажглась над его головой. То была надежда на встречу с учителем. Покуда есть на земле шейх Бедреддин Махмуд, не все еще потеряно.

Подходила к концу вторая неделя, а они все шли и шли, и казалось, пути не будет конца. Чем дальше шли, тем делалось холоднее. Лужи в горах покрывались за ночь тонкой хрустящей пленкой. Дождь валил пополам со снегом. И то сказать, наступала зима, а они двигались почти все время на Полночь.

Кормились подаянием. Приветить странника, да еще ашика, крестьяне почитали делом благим. Делились последней ячменной лепешкой. И здесь, в Румелии, деревни были нищи, разорены поборами.

В дороге жевали дикую грушу, попадались слива, кизил. Благо ночные морозцы побили в плодах горечь. Сапожки у Доганчика совсем продрались. В одной из деревень, поглядев на их сбитые в кровь ноги, сердобольный болгарин дал им по паре новых постолов. Но холод и усталость одолевали все сильней. По ночам Доганчик заходился лающим кашлем. Сату на ночлегах отпаивал его перцовым взваром. Отлежаться бы ему, отдохнуть. Но нет, надо было спешить. А оставлять мальчонку на чужих людей Сату опасался. Как знать, вернется ли за ним? Старые кости ломило все хуже, каждое утро мнилось — не встать. Силы убывали.

Слева к дороге подступали поросшие лесом горы, справа, то извиваясь и бурля, то раскидываясь плесами, текла полноводная река. Солнце закатывалось за горы все раньше, и, как ни хотелось им засветло перейти на другой берег, где глазу открывались рощи, поля и перелески фракийской долины, к мосту подошли вечером. От него дорога вела через долину прямиком на Загору.

В сгущавшихся синих сумерках на той стороне чернела дубрава, чуть поодаль угадывалась деревня.

— Там и заночуем, Доганчик! — сказал Шейхоглу Сату, вступая на выщербленный, истертый временем настил.