Спящий океан (СИ)

Герцог же, взбудораженный столь неприятной ситуацией, или скорее тем, о чем он вдруг догадался не в силах был совладать с все растущим раздражением, которое теперь уже бушевало яростью и, вместо того, чтобы пойти в столовую повернул в обратном направлении. А встретившись взглядом с Луизой, молча и безучастно наблюдавшей за маленьким спектаклем, прошипел:

— Мне до крайности противен тот факт, что вы решили избрать меня предметом своих интриг. Я не глуп, мадам, я совсем не глуп, хочу заметить, и игры со мной опасны. С меня хватит на сегодня. Хорошего вам вечера.

Натянуто поклонившись, герцог проследовал к выходу и через пару мгновений уже исчез с поля зрения.

Маркиза, закусив слегка губу, проводила его взглядом, сделав для себя кое-какие выводы, а потом молча проследовала за остальными гостями, машинально принявшись обмахиваться веером.

Ужин, между тем шел своим чередом. Никто из всей компании не заметил маленькой размолвки, которая осталась только между Луизой и Францем.

Последний уже достиг своего одинокого, серого жилища и, распахнув дверь, все еще пребывая в сильных порывах эмоций, направился большими шагами к парадной лестнице.

— Очень замечательно, что ты здесь — бросил он не глядя на Вильфора, продолжая продвигаться вперед так стремительно, что старому слуге приходилось бежать за ним, — кто бы ни пришел сюда, меня ни для кого нет.

— Хорошо, милорд. А на долго ли вас нет?

— Не знаю.

— Позвольте узнать, даже для маркизы?

— И даже для нее. Меня нет ни для кого. Не беспокой меня ни по какому поводу, пока я сам не выйду.

Камердинер, привыкший к подобному поведению своего господина не особо удивился и в силу своего опыта не задавал более никаких вопросов. Он знал, что если господин его чем-то разгневан, то под руку тому лучше не попадаться.

Прошествовав до своего привычного места уединения — библиотеки, герцог распахнул дверь и, зайдя в комнату, с шумом захлопнул ее.

Скинув на ходу на пол сюртук и жилет, развязав шейный платок, он остался в одной рубахе, которую тоже вытащил из штанов. И так упал в кресло, свесив руки по подлокотникам и откинув голову на спинку, он закрыл глаза, чувствуя свое прерывистое дыхание.

Веки его дрожали, губы то и дело содрогались от легкой судороги. Проведя так около часа он констатировал, что страсти его улеглись. А по истечении второго часа он не мог уже отдать себе отчет в том, что, собственно, заставило его так отреагировать на произошедшее. Он уже не раз испытывал на себе интриги этой женщины, которую продолжал уважать не смотря ни на что. Иногда он попадал в неловкие ситуации… еще более неловкие, чем эта.

Чем больше он размышлял, тем более мысли заводили его в тупик. Найти ответ на вопрос откуда вдруг и с чего он испытал столько эмоций разом совершенно не получалось.

Так Франц провел около пяти часов, уже начиная подозревать, что немного переиграл ситуацию и ему не стоило бы  реагировать подобным образом.

Усталость от выплеска эмоций такой силы то и дело накатывала на него волнами забвения, в моменты которого он переставал ощущать себя как живое создание и впадал в прострацию. В подобных медитациях он был склонен проводить дни и ночи, не замечая их хода.

Иногда даже, он просто закрывался в библиотеке, погружался в воспоминания о прошлом и просматривал их закрытыми глазами, нырнув глубоко в небытье.

Вся атмосфера в доме способствовала этому. А беспрерывное трескучее тиканье старых часов только углубляло подобные медитации.

Он часто желал, чтобы тишина и небытие поглотили его целиком, он хотел бы раствориться в них и исчезнуть раз и на всегда. И случалось, что ему даже как будто удавалось забыться настолько, что он терял все ощущения: физические, временные и пространственные. Но каждый раз, жестокая реальность возвращала его в жизнь: голод.

Голод, который вырывая его из мира забвения, заставлял жить дальше, подниматься и отправляться на поиски пропитания. Свет дня тогда слепил его и раздражал покрасневшие глаза, а в груди стояло нестерпимое чувство холода. Иногда он прижимал к ней ладонь, желая услышать стук сердца, которое бы согрело его, но увы, от реальности спасения не существовало.

Он уже давно не задавал себе вопросов: долго ли ему еще прийдется влачить подобное существование, есть ли лучшая судьба, как можно было бы изменить свою жизнь, что есть нового в жизни, грустно ему или весело, когда ему бывает грустно, а когда весело и прочее-прочее.

Он так устал от всего, перестав различать краски в жизни. Все вокруг стало чем-то само собой разумеющимся, довольно блеклым и аморфным. Все как-то само текло, менялось и отмирало в его жизни, а он являлся лишь безучастным наблюдателем.