Спящий во тьме

От старого паба на Хайгейт-хилл я возвращаюсь ныне к уединенным окрестностям некоего трактира, укрывшегося в тенистом заливе реки Солт. И что за разительный контраст составляли эти две гостеприимные гавани – «Синий пеликан» и «Клювастая утка», ныне канувшая в лету! «Утка» – строение из закаленного красного кирпича, оплетенное плющом, со створными окошечками в старинном духе, и «Пеликан» с его светлыми оштукатуренными стенами, обрамленными и дополненными скрещенными деревянными балками! «Утка», насквозь продуваемая холодными ветрами на вершине холма, и «Пеликан», обитель тепла и уюта под сенью дерев у реки. Если хозяина «Утки» откровенно презирали, то владелица «Пеликана» вызывала всеобщее восхищение – и, конечно же, никогда бы не показалась на людях с огненно-красной косынкой вокруг головы. И, уж разумеется, если при «Утке» состоял Вяхирь, при «Пеликане» числился Гусик.

Однако было у «Пеликана» нечто такое, чем «Утка» похвастаться не могла – а именно Салли Спринкл.

– А кто такая эта Салли Спринкл? – осведомилась прелестная новая горничная у своей спутницы.

– Да вот она, Салли, – отвечала Мэри Клинч, указывая на миниатюрную фигурку в кресле у огня. – Пойдем я тебя представлю.

Женщины неслышно подошли к очагу. При ближайшем рассмотрении миниатюрная фигурка оказалась хрупкой старушкой: голова ее склонилась на грудь, а волосы походили на снежное крошево.

– Салли? – ласково окликнула ее Мэри, стараясь не испугать. – Как вы сегодня, Салли? Лучше, не правда ли?

Старушка, чья щека покоилась на иссохшей руке, приподняла седую голову. И из-под белоснежных прядей взгляду новой горничной явилось старческое, вполне благодушное личико, покрытое густой сетью морщин, с зелеными глазами, что казались на диво огромными благодаря линзам очков. Целую минуту глаза эти недоуменно разглядывали Мэри, как если бы молодая женщина только что прибыла из самых отдаленных пределов вселенной.

– Салли? Это Мэри Клинч, мисс. Вы же меня отлично знаете! Это я, Мэри, – проговорила старшая горничная «Пеликана», легонько дотрагиваясь до хрупкого выступающего плеча старушки.

– Мэри? – повторила та еле слышно, с трудом двигая губами. Ресницы затрепетали, точно вспугнутые скворцы, взгляд ненадолго задержался в пустоте – и вновь обратился к Мэри. Чело старушки омрачилось, она судорожно вцепилась в подлокотники кресла и взволнованно прошептала: – Ты кто, деточка?

Мэри многозначительно оглянулась на свою новую товарку.

– Это я, Мэри Клинч, мисс, горничная здесь, в «Пеликане». Да вы ж меня знаете, Салли, разве нет?

И снова – непонимающий взгляд. Губы старушки разошлись, язык рассеянно скользнул по плохо подогнанным искусственным зубам. Она всмотрелась в лицо Мэри, отмечая крохотные запавшие глазки, круглые красные щеки, широкие губы, вздернутую пуговицу-нос и словно ища что-нибудь – ну хоть что-нибудь знакомое. Наконец, в лице ее забрезжил слабый свет узнавания.

– Ты – моя мама?

– Нет, мисс, я не ваша мама. Я Мэри, вы же меня помните? Мэри. Мэри Клинч – кто, как не я каждый Божий день застилает вашу кровать и подает горячий чай с булочками? Разве вы меня не узнаете?

– Я уже никого не узнаю, – отвечала Салли. Она поднесла иссохшую руку ко лбу и закрыла глаза, словно мир для нее сделался чересчур сумбурным и беспорядочным.

Ухватив за руку новую товарку, Мэри подвела ее к старушке.

– Салли, я хочу вам кое-кого представить. Это Бриджет, она только что поступила к нам на службу. Теперь вы с ней часто будете видеться.

Во взгляде Салли, обратившемся на золотоволосую Бриджет, снова отразилось недоумение. Разумеется, и здесь она не усмотрела ничего знакомого, и глаза старушки обратились к дальнему окну, озаренному розовым печальным светом осени.

Ныне, здесь, оглядываясь через бездонный провал лет, я вспоминаю Салли Спринкл моего детства. Вспоминаю ее доброту и щедрость: она-то всегда заботилась о других! Помню, как любила она оделять сладостями соседских детишек. И для каждого у нее находились улыбка или смешок, и всегда она излучала счастье. Но в старости ей пришлось несладко: годы изнурили ее, выпили добрую щедрую душу, оставив лишь опустошенную оболочку. Ибо хотя она по-прежнему всем улыбалась, выказывая интерес и приязнь, все это лишь надувательство, низкая ложь, которой способствуют и содействуют огромные глаза за очками – ведь Салли моего рассказа живет в мире, что с нашим собственным связан очень слабо. Если к ней обращаются, она радуется – рефлекторно, ничего не понимая; предоставленная самой себе, она уходит в дремоту, склонив голову на грудь, и дух ее вновь блуждает среди эпизодов и видений прошлого. Она пережила весну, лето и осень; теперь для нее настала зима.