Спич

Собственно, сестры являлись едва ли не единственным для меня источником скудных сведений приватного свойства об исчезнувшем театроведе. Были, конечно, и другие более или менее далекие общие знакомые: разудалая радиоведущая, княжна отчего-то, по фамилии Широкая, а также ее редактор и подруга, тоже выдававшая себя за графиню, обе внучки предводителей Союза советских художников разных сталинских лет. Была еще одна журналистка по фамилии Тихая, тоже внучка, но большевистского поэта-еврея, выбравшего себе некогда этот псевдоним, ставший фамилией. Эта самая Тихая была предметом постоянных шуток в узких кругах из-за дедова псевдонима, поскольку была крупных размеров, говорила громким баритоном и обладала буйным нравом, особенно в подпитии. Тихая и нежная, с удовольствием говорили о ней за глаза испытанные остряки.

Не стоит удивляться, что общими знакомыми у нас были исключительно дамы: Евгений Евгеньевич, как многие люди его предпочтений, для светского общения выбирал не мужские компании, но приятное женское общество. Вот и все мои источники. Впрочем, еще и сбивчивый рассказ одного моего приятеля детства, фотографа Сергея по дворовой кличке Членок, случайно повстречавшего Евгения Евгеньевича в скифских степях, но об этом ниже. Ну и слухи, конечно, сплетни, домыслы. Так что я восстанавливал эту историю из обрывков и лоскутов и за точность деталей не могу поручиться. Но канва событий была именно такова.

1

На завтрак подали едва теплые яйца всмятку, а к скорее холодному, чем теплому жидкому кофе – пирожок с красной начинкой. Евгений Евгеньевич сел на постели, заткнул салфетку за ворот шелковой в зеленый цветок на черном фоне пижамы, яйца отодвинул, надкусил пирожок: начинка была острая, красный перец и что-то бобовое, пахла грибами. Кажется, нечто подобное давали в гостиничном ресторане, но тогда он есть не стал, так, ковырнул. Потом, впрочем, привык. Более всего начинка эта напоминала приправу к блинам, которые он заказал как-то по незнанию в Вашингтоне в мексиканской харчевне. Но не такая огненная, конечно. Впрочем, о Вашингтоне теперь лучше было не вспоминать.

Официант, средних лет неулыбчивый кыргыз, как называли обитателей этих мест старинные русские путешественники, со стальными зубами, был все тот же, молоденьких татарчат после рокового происшествия теперь к Евгению Евгеньевичу уж не присылали. Официантами и охранниками в отеле служили тартареи, тартары – так называли обитателей бескрайних диких восточных степей в европейском Средневековье по созвучию с греческим Тартарос, и не в тартарары ли я провалился, думал наш бедный Евгений. Горничные тоже были из местных, причем все одного какого-то племени, похожие на цыганок. Как бы низшей касты, у которой, догадывался Евгений Евгеньевич, не так сильны были устои и не слишком строги восточные запреты…

И салфетка на тележке была несвежей. И пульт кондиционера так и не поменяли – у этого перестала работать кнопка регулировки температуры, и в спальне было холодно. И позвонить в Москву он не мог – в номере аппарат не соединял с другими городами, а мобильного телефона он лишился. И сколько крошек в постели, вспомнил Евгений Евгеньевич, хотя Набокова не любил. В юности не любил, поскольку все любили, было как бы обязательно; потом не любил за то, что и впрямь оказался банален. По свидетельству сестер Достоевских, Евгений Евгеньевич как-то выразился в том духе, что, мол, в конце концов, неустанно бороться с poshlost, да еще и попытаться внедрить это слово в английский язык за неимением эквивалента, мог только пошляк. Пошлец, как говорили прежде. Ибо настоящая пошлость, вроде песенок, которые голосит пожилая певичка, про голубя, бьющегося в стекло, или про любовника, холодного, как айсберг, бывает подчас обворожительно вульгарна, не так ли…

Жуя свой пирожок с красной начинкой, Евгений Евгеньевич уже в который раз посмотрел с отвращением на аляповатую чеканку, висевшую на стене напротив постели: какой-то, что ли, Ходжа Насреддин на осле широким жестом показывал на дымящийся казан. Давно надо было попросить перевесить эту дрянь хоть в гостиную, но Евгений Евгеньевич все церемонился, боялся задеть обостренные национальные чувства гостеприимных аборигенов.