Спин

Коробка с надписью «Школа» — наименее интересная для малолетка. Единственное, что мне в ней нравилось, — значок «Голосуйте за…» — за какого-то неуспешного кандидата от демократической партии. Яркий значок, броский. Остальное — макулатура, с моей точки зрения: дипломы и свидетельства, несколько страниц, вырванных из зачётки её выпускного года, и стопка небольших конвертов, к которым меня не тянуло и к которым мне не разрешалось прикасаться.

Теперь я открыл один из этих конвертов и обнаружил, что: а) они содержат любовные послания и б) послания эти написаны почерком, совершенно не похожим на почерк писем моего отца, хранившихся в коробке с надписью «Маркус».

Таким образом я узнал, что в колледже у матери имелся кавалер. Такая новость, конечно, не пришлась бы по вкусу Маркусу Дюпре, брак с которым она заключила через неделю после окончания, но вряд ли кто-либо другой стал бы её осуждать. И уж, разумеется, это не причина, чтобы прятать коробку в подвале, да ещё после того, как она долгие годы торчала на виду, на этажерке.

Собственно, с чего я взял, что спрятала её моя мать? Кто побывал в доме в период между её инсультом и моим прибытием днём позже? Конечно, Кэрол, нашедшая её без сознания на диване, вероятно, ещё кто-то из прислуги, если Кэрол позвала на помощь. Люди из службы скорой помощи, готовившие мать к транспортировке в больницу. Но у кого из них и с какого рожна возникло бы желание тащить коробку с надписью «Школа» в подвал и прятать за котлом-водогреем?

Возможно, это вообще не имело значения. Перемещение коробки с сувенирами из одного помещения дома в другое ни один суд преступным деянием не признает. Может, какой-нибудь подвальный домовой постарался. По всей видимости, мне этой тайны не прояснить, спокойнее вообще над нею не задумываться. Всё в этой комнате, всё в доме, включая и эти коробки, рано или поздно продадут, сдадут в утиль, выкинут. У меня руки не доходили, у Кэрол тоже, хотя давно бы пора здесь навести порядок.

А до того времени…

До того времени… Я сунул коробку обратно на этажерку между двумя другими, надписанными «Маркус» и «Разное».

И пустая комната заполнилась.

* * *

Больше всего меня беспокоил вопрос совместимости лекарств, и я обсудил его с Ваном. Я не мог прервать лечение Джейсона без риска тут же вернуть в катастрофическое состояние. Но как будут взаимодействовать в организме земные и марсианские средства при одновременном их применении?

Ван обещал, что с этим проблем не возникнет. «Лекарство долголетия» не являлось лекарственным средством в обычном смысле слова. В кровь Джейсона вводился биологический эквивалент компьютерной программы. Обычные лекарства взаимодействуют, по большей части, с протеинами и поверхностью клеток. «Лекарство долголетия» обращалось напрямую к ДНК.

Однако, чтобы подействовать, оно должно было проникнуть в клетки и взаимодействовать с иммунной системой Джейсона. Ван отмёл и эти мои соображения. Он утверждал, что «коктейль долголетия» достаточно универсален и гибок, чтобы функционировать в любом физиологическом состоянии — кроме смерти, разумеется.

Но гены АРСа на красную планету не попадали, лекарства, которые принимает Джейсон, на Марсе неизвестны. И хотя Ван настаивал, что мои опасения необоснованны, я заметил, что он при этом не улыбался. И я принял свои меры: убавил дозировку средств против АРС за неделю до первой инъекции.

Казалось, эта мера подействовала. К моменту прибытия в «большой дом» Джейсон почти не проявлял признаков болезни, потребляя намного меньший объём лекарств. Поэтому мы приступили к лечению с оптимизмом.

Через три дня я уже не мог сбить мучивших его приступов. Ещё день — и он впал в полубессознательное состояние. Затем кожа его покраснела, на ней высыпали пузыри. К вечеру он закричал и не перестал кричать, несмотря на вколотую мной дозу морфина.

Он не вопил во всю глотку, а начинал с протяжного стона, лишь периодически повышая громкость до максимально возможной. Звук такого рода можно услышать от больной собаки, звук непроизвольный и нечеловеческий. Когда Джейсон приходил в себя, он замолкал и даже не помнил о своих стонах, хотя воспалённая от крика глотка напоминала о себе резкой болью.

Кэрол пыталась мириться с происходящим. В немалом по габаритам «большом доме» можно было отыскать уголки, до которых крики не доносились — или, во всяком случае, едва доносились. Кухня, задние гостевые спальни — она проводила время там, читая или слушая местное радио. Но напряжение сказывалось и на ней, она опять пристрастилась к спиртному.

Собственно говоря, выпивала Кэрол каждый день, но дозу ради приезда сына убавила до минимума, позволявшего ей сохранять приличный вид и предохранявшего от истинных ужасов внезапного воздержания. Хочу подчеркнуть, что ради сына Кэрол, можно сказать, совершила подвиг, обрекла себя на реальные лишения. И помогла ей в этом материнская любовь, дремавшая долгие годы и проснувшаяся с неожиданной силой при виде его мучений.