Спираль

— Второе: до первого сентября вы должны сходить к ректору Тбилисского государственного университета и сказать ему, что я уникально одаренный физик, что у меня готов не только диплом, но и кандидатская диссертация.

— Уже?!

— Да, уже! Во время нашей прошлой встречи вы, видимо, не очень хорошо меня слушали или не придали моим словам никакого значения. Ректор должен разрешить мне до января сдать экзамены за три оставшихся курса и, что самое главное, вместе с дипломом защитить и кандидатскую диссертацию. До января я успею придать ей законченный вид и с вашей помощью опубликовать ее в трудах института. Как видите, и второе требование несложно и не так уж невыполнимо!

— Да, но как вы сможете сдать экзамены сразу за три курса, и должен же я ознакомиться с вашими трудами?! Я — ученый. Правда, не столь великий, как академик Георгадзе, но достаточно известный ученый. Не могу же я вслепую дать вам рекомендацию?

— С моими трудами вы не можете ознакомиться сейчас же, в эту минуту. Да это и ни к чему. А насколько я знаю физику, математику, теоретическую механику и прочие предметы, я могу продемонстрировать вам сегодня, сейчас же, в данную минуту. Я детально знаком с вашей книгой «Полярное сияние нейтронной звезды». Помните, как здесь, в этом кабинете, вы с ныне покойным Георгадзе вычитывали ее окончательный вариант? Как академик красными чернилами испещрял ваш труд, помните?

— Вы… Откуда вам это известно? — Кахишвили чуть не свалился с кресла.

— Имейте терпение, все узнаете со временем… Если я не ошибаюсь, он выражал сомнение, что торможение, вызванное разовым падением миллионотонной массы на нейтронную звезду, сказывается на ее температуре. Вернее, он сомневался в площади падения. Вы учли замечания академика и уточнили соображение: поток материи в сто миллиардов тонн на квадратный километр в секунду; я не ошибаюсь?

— Нисколько!

— Хотите, вспомню и скорость падения? Сто пятьдесят тысяч километров в секунду… Помните, да? Вы сидели вон там. Был ноябрь. На вас темно-синий костюм. Когда замечания академика загнали вас в тупик, вы нервничали и, оттого обильно потея, извинились перед Георгадзе и сняли галстук. Помните?

— Помню, — прохрипел потрясенный Кахишвили.

— Теперь, думается, вы верите, что я могу до января сдать за оставшиеся курсы. Не бойтесь, товарищ директор, смело идите к ректору. Я разрешаю считать меня открытым вами талантом. В дальнейшем моя научная карьера зачтется вам, ваша опека не забудется. Еще можете сказать ректору, что я свободно говорю по-немецки, по-английски и по-французски. Относительно моих знаний немецкого, по-моему, у вас нет сомнений. В английском и французском вы не можете меня испытать. Вам не мешало бы продолжить занятия английским языком, к которым вы приступили два года назад и забросили через пару месяцев. Помните, с каким энтузиазмом вы начали? Вы намеревались пожертвовать целым отпуском на его изучение, но повстречались в Пицунде с одной дамой и…

— Хватит! — во весь голос закричал Кахишвили.

— Неужели вас так раздражает воспоминание о вашем прошлом?

— Не улыбайтесь! Не улыбайтесь так насмешливо! Не мое прошлое, а ваши слова раздражают меня. Откуда вам в таких подробностях известны эпизоды моей жизни? Кто рассказал вам, кто выложил вам мою жизнь до самых незначительных мелочей?

— Не становитесь в позу, угомонитесь. Выпейте воды. В конце концов, я пришел к вам, чтобы наладить дружбу и сотрудничество, а знаю я многое, очень многое. Успокойтесь, умерьте пыл!

— Я только тогда успокоюсь, когда узнаю, откуда вам до мелочей известна моя жизнь. Известна не только по сути, но и зрительно. Как будто запечатлена у вас на слайдах, какой захотите, тот и спроецируете на большой экран!

— Успокойтесь, директор, успокойтесь и приготовьтесь выслушать еще более поразительные вещи.

Отар Кахишвили замолчал, вперив в Коринтели испытующий взгляд. Всем своим существом он ощущал, что молодой человек готов сказать нечто очень значительное. В широко раскрытых, выкатившихся глазах директора института застыли ожидание и страх.

— Слушаю вас! — почти шепотом проговорил он.

Рамаз встал, оперся руками о директорский стол, вытянул шею и также шепотом, показавшимся Кахишвили змеиным шипением, отчетливо произнес:

— Я могу открыть сейф!

— Что вы сказали? — От ужаса Кахишвили двинулся вместе с креслом назад.

— Я знаю шифр и могу открыть сейф сейчас же, через миг! — Рамаз выпрямился, но садиться не стал, задвинул стул и многозначительно улыбнулся Кахишвили.

Чего только не было в этой улыбке — и торжество, и злорадство, и отвращение, и насмешка, и угроза.

— Не верите?

Директор института обалдело молчал.

— Вам не дурно? — заботливо поинтересовался Рамаз.

Отар Кахишвили не шевельнулся, он словно окаменел.

— Может быть, воды? — не на шутку встревожился Коринтели.

— Вы в самом деле можете? — ошеломленно, испуганно, жалобно исторглось из Кахишвили.