Спираль

«Предположим, что Георгадзе рассказал ему о своих теоретических выкладках и результатах экспериментов. Невероятно, более того, даже думать об этом несерьезно, но, допустим, академик в самом деле сказал нашему двадцати — двадцатитрехлетнему оболтусу, что его исследование заперто в сейфе. Допустим, рассказал, как я растянулся в номере или какое кольцо купил Ларисе Владимировне. Но откуда он узнал, что оно японское, — я ведь ни словом не обмолвился о нем академику? Возможно, Лариса Владимировна проговорилась. Хорошо, допустим, она проговорилась. Скажем, академик сообщил мальчишке и о немецком, сколь потешно звучит мое — „без акцента“ — произношение. Скажем, он от кого-то узнал, что у моей фамильной чаши отбит край. Скажем, специально собирал сведения, со всей серьезностью готовился к встрече со мной, чтобы заманить меня в капкан, но когда он успел так замечательно выучить немецкий? Заочник третьего курса знает, над какой проблемой работал покойный академик. К тому же в совершенстве владеет немецким языком! Редкий, однако допустимый случай…»

Отар Кахишвили осторожно перевернулся на другой бок.

«А как быть с деталями? С теми поразительными, не похожими на рассказанные деталями. С какой скрупулезностью описал он одежду! А стол? Он словно в самом деле видел, где стоял начатый коньяк, а где пустые бутылки из-под боржома. Как детально обрисовал стоящего у зеркала Георгадзе. Невероятно, чтобы академик до таких мелочей рассказывал кому-то случившееся в тот день! Господи, с какой точностью, с каким динамизмом он обрисовал все — как академик подтягивал галстук, как я сидел в кресле, как Георгадзе попросил меня налить, как я взялся за коньяк, как он, не оглядываясь, поправил меня — не коньяк, а боржома из холодильника. У меня было такое впечатление, будто этот Коринтели прокрутил назад пленку видеокассеты двух последних лет и остановил точно на том дне.

Что делать?

Может быть, сейчас же позвонить ему и завтра в моем кабинете переговорить обо всем?

Или лучше наведаться к нему? Может быть, его квартира даст мне какую-то информацию, поможет разобраться, наведет на верный путь?!

А может, лучше поехать за город? И там на лоне природы или в машине туман рассеется быстрее, и я лучше узнаю, кто такой Рамаз Коринтели, что он за человек?

Может быть…

Господи, я с ума сойду!»

Мысли, мелькавшие в голове Кахишвили, словно попадавшие в громоотвод и разряжавшиеся в землю молнии, ударяли прямо в сердце. Вместе с болью всю нервную систему пронзали щелчки и потрескивание электрических разрядов, бивших в сердце.

«Завтра же позвонить! Завтра же встретиться! Нечего медлить. Потом будет поздно. И сердце не выдержит такой нервотрепки!

Может быть, Коринтели известен и шифр? — вдруг стукнуло в голову Кахишвили, — Как я до сих пор не додумался до этого?! Разумеется, известен, если он и вправду ясновидящий!

Если не известен — сомнений нет, специально собрал сведения, чтобы подстроить мне ловушку.

Сейчас же повидать его, сейчас же звонить! — Кахишвили решительно поднялся. — Нет, нельзя. Надо успокоиться. Но годится обнаруживать волнение, интерес да и… страх вдобавок, — признался он самому себе. — Не то совсем осмелеет и обнаглеет, захочет связать меня по рукам и ногам, подчинить целиком и диктовать свои условия!»

Сидя в кровати, Кахишвили откинулся на подушку. Стараясь успокоиться, уставился в потолок.

«Надо побороть себя!

Надо побороть!

Только через два дня позвоню ему, только через два дня! И ни часом раньше! Поспешность погубит дело!»

Окончательное решение как будто немного успокоило.

Кахишвили почувствовал голод. От души отлегло. Он понял, что осилил волнение, укротил нервы, и тело естественным образом напомнило о себе. Он спокойно опустил ноги и потянулся за спортивным костюмом, лежащим на стуле.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В серых «Жигулях» сидели двое — Рамаз Коринтели и Сосо Шадури. На углу Хобской, параллельной Ладожской улице и отделенной от нее четырьмя кварталами, остановились на несколько минут. Они прибыли точно в предусмотренное планом время — без пяти четыре. Через две-три минуты должен был показаться «КамАЗ» с Серго Хазарадзе за рулем.

Шадури и Коринтели только что проехали по Ладожской, внимательно осмотрев ее. Ничего подозрительного не заметили. Чуть подальше высадили Нодара Миминошвили. В случае непредвиденной опасности он подает знак Серго, и «КамАЗ» не останавливаясь промчится по Ладожской, сам Нодар сядет в «Жигули», следующие по пятам за грузовиком, и машины разъедутся по разным улицам.

Стояла душная, мглистая ночь. Днем не было ни облачка, немилосердно пекло солнце, а к вечеру небо обложило тучами. Струящееся от размякшего асфальта тепло тяжело навалилось на город.

Рамаз вытер пот.

«Неужели я волнуюсь? Но если волнуюсь, то почему чувствую себя легко и свободно?»

Он не понимал, что происходит с ним. Одно было ясно: предстоящая операция и ее сложность доставляли ему истинное удовольствие.