Спиридонова досада

- А сказка со мной сочинилась очень даже странная, - отметил он целовальников намек лишь тем, что нажал голосом на подсунутое им словцо, и стал выкладывать. - В ухода иду я по тайге, ситуха моросит, снежок посыпает. Помню - зазнобило меня. А уж отмахал я - лешак скоком не измерит. Поворачивать поздно: чую - лихорадка пеленать меня начинает. Скорей бы, думаю, до Журавков [Журавка - ягода клюква.] дойти - там землянуха. И вот, по времени, пора бы мне к месту прибиться - ан нет: не та вкруг меня тайга. Вроде, не на Журавки я попал, а на Гуслаевскую лягу.

- Вот те на - времена: у кумы да щули! [Шуляки - коржи, но шули - яйца, в данной поговорке смысл двояк.] - воскликнул Кострома. - Гуслаевска мочажина где?! - спросил он так, ровно до него никто о том не хотел знать, и уточнил: - До нее следует на полночь идти. А Журавкины болота? Они где?

- На полдень, - пискнула какая-то бабенка.

- Ты чо нам мозжечок на сторону двигаешь? - пристал Спиридон до Улыбы. Это как же надо вывернуться, чтобы

через грядку да на вятку? [Через грядку (хребет, спина) да на вятку (порода лошади), то есть: перекувыркнувшись через спину, сесть на лошадь.]

- Да черт его знает как, - пожал плечами тот. - Мне самому, когда бы кто рассказывал о таком вертовороте, не больно-то поверилось бы. Не могу взять в голову, какой дурниной отломал я этакий крюк?

- Ну, ладно, - взялся Кострома строить из себя основного допросчика, вышел ты на Гуслаевску лягу, и што дальше?

- Дальше? - улыбнулся Парфен на его пристрастие, но обратился до Кужельника, давая понять целовальнику, что тут имеются люди и постарше его. - Дальше меня совсем закрутило: Гуслаевска ляга оказалась вроде бы Воложным торфяником. Но и в том я скоро засомневался, потому как появилась осина, которой на Воложках не имеется. А во мне уже колотье такое поднялось, вроде бы я еловой хвоей набит. И слабость - за стволы хватаюсь. Этак, думаю, недолго и себя потерять. Под ногами хлюпает. Ежели завалиться в сырость - к утру не поднимешься. А хвою во мне точно кто/ поджег - стенки печет, в голову дымом отдает, искрами. Кажется, то искры по тайге рассыпаются, озаряют ее. И в той "заре" я окончательно разглядел, куда меня вынесло.

- Ну?! И куда? - завозился Кострома по лавке от нетерпения.

Парфен не дал ему протереть штаны, ответил:

- На Шептуновскую елань.

- Э-вон! - всплеснула руками Акулина Закудыка, а бабка

Хранцузска тут же вспомнила:

- Шептуновска елань деда мово, царство ему небесное, держала как-то при себе цельну неделю. Апосля так же вот... впал он в думную тяжесть. И зачала его сухотка глодать. А когда помирать собрался, меня подманил - я ишо сопленышем была. Поделился со мною тайною. Нашаптал он мне тоды, будто по елане по Шептуновской белые черти прыгали...

- Иде ты видела белых чертей?! - оборвала ее Закудыка.

- Не я видала - дед. Прыгали те черти и шипели меж собою. А потом уселись в каку-то медну лохань и укатили в небо.

- Вольно тебе городить-то! - перекрестилась Закудыка.

А Хранцузска сказала:

- Может, и не черти. Может, лунатики навалились ездить на Шептуны? Дед мой гадал, не в них ли опосля смерти душа человечья вселяется?

- Ты чо - по себе дура или с печи сдуло? - взъерошился Кострома. - Какие ишо лунатики? - так и разломил он бабкину весть, словно сухую ветку. Нечистая сила набегает на елань. У нее там заведено проводить шабаш, заявил он столь убежденно, что Хранцузска хихикнула.

- И откеля в тебе, Лукьяныч, уверенность такая живет? Али ты якшаешься с теми с чертями?

Кострома скраснел, оскалил долгие зубы. Не то укусить хотел бабку? Но мужики заржали, и он прикрыл оскал. Лишь заходили желваки.

А рассказ Парфена потек своим руслом.

- И вот... Гляжу я и вижу: под тем осинником сумерки рыскают, всякую пустельцу - рассовывают до зари по гнездам. Стало понятным, что в скорой темноте из этой блуковины мне и вовсе не выбраться. Я и прикинул: не лучше ли будет на елани заночевать. А что? Прогалина высокая, сухая, и трава на ней, в отличку от таежной, совсем еще зеленая.

- Эк тебя! - крякнул рыжеватый мужичок, словно не Парфену, а ему предстояло перебыть на Шептунах осеннюю ночь. А Улыба все говорил: