Спирита

Милость Небес позволяет мне надеяться, что приговор не будет суровым. Я жила на земле и могла бы сказать о себе словами печальной эпитафии с картины Пуссена: «Et in Arcadia ego»[4]⁷. He подумайте, судя по этой латинской цитате, что я дух образованной женщины. Там, где я пребываю, ведомо все, нам внятны все языки, на которых изъяснялся род человеческий до и после крушения Вавилона. Слова – всего лишь тени мыслей, а мы владеем мыслью как таковой, ее изначальной сущностью. Если бы там, где нет времени, существовал возраст, то на моей новой родине я была бы молода: не так много дней прошло с тех пор, как я, освобожденная смертью, покинула атмосферу, которой Вы дышите и куда меня возвращает желание, не угасшее после перехода в мир иной. Моя земная жизнь или, лучше сказать, мое последнее появление на вашей планете было кратким, но я успела испытать самое горькое чувство, какое только может выпасть на долю нежной души. Когда барон Ферое пытался понять, какова природа духа, чьи неясные проявления Вас тревожат, и спросил, не умирала ли от любви к Вам какая-нибудь женщина или девушка, он, сам того не подозревая, был очень близок к истине. И хотя Вы не могли припомнить ничего подобного, его предположение глубоко взволновало Вашу душу, и Вам не удалось скрыть сие волнение за шутливым и скептическим ответом.

Моя жизнь прошла рядом с Вашей, но Вы этого не заметили. Ваши глаза были обращены в другую сторону – я для Вас всегда оставалась в тени.

Первый раз я увидела Вас в приемной пансиона Птиц⁸. Вы навещали Вашу сестру; она, как и я, училась в этом пансионе, только в старшем классе. Мне тогда было лет тринадцать, самое большее – четырнадцать, а выглядела я еще моложе, потому что была очень хрупкой, маленькой и светленькой. Вы не обратили никакого внимания на девочку, на ребенка, который украдкой бросал на Вас взгляды, жуя принесенную матерью шоколадку с пралине от Марки⁹. Вам тогда было двадцать два или двадцать три года, и по детской наивности я находила Вас очень красивым. Меня тронуло и покорило то, с какой добротой и любовью Вы говорили с сестрой, мне захотелось, чтобы у меня тоже был такой брат. Мое воображение тогда не заходило дальше мечты о любящем брате. Потом мадемуазель де Маливер закончила пансион, ее забрали, и больше я Вас не видела, но образ Ваш не стерся из моей памяти. Он сохранился на чистом листе моей души, как легкий карандашный набросок, сделанный опытным мастером. Штрихи со временем становятся почти невидимыми, но еще очень долго их можно различить, и порой они – единственный след ушедшей души. Мысль, что взрослый мужчина мог меня заметить, была бы слишком смелой и потому не пришла мне в голову.

Я ведь была еще в самом младшем классе, даже пансионерки относились ко мне с пренебрежением. Но я часто думала о Вас, и в целомудренных мечтах, которым предаются даже самые невинные создания, именно Вы всегда играли роль прекрасного принца, Вы спасали меня от страшных опасностей, вызволяли из подземелий и, обратив в бегство пиратов и разбойников, возвращали моему отцу-королю. Да, королю, потому что такому герою, как Вы, полагалась по меньшей мере инфанта или принцесса, и я скромно присваивала себе этот титул. Иногда роман превращался в пастораль: Вы были пастухом, я – пастушкой, и наши стада соединялись на самых зеленых и сочных лугах. Ни о чем не подозревая, Вы заняли большое место в моей жизни, Вы властвовали в ней, как абсолютный монарх. Вам я посвящала мои школьные успехи, я трудилась изо всех сил, чтобы заслужить Ваше одобрение. Я говорила себе: «Он не знает, что я выиграла приз, но если бы знал, то был бы очень рад», и, от природы ленивая, я с удвоенной энергией принималась за работу. Не правда ли странно, что детская душа тайно и по собственной воле отдается власти сеньора, который даже не представляет себе, что у него есть такой преданный вассал? И не странно ли, что первое впечатление так никогда и не потускнело? Ибо оно осталось на всю жизнь – увы! очень короткую – и сохранилось после смерти. Я увидела Вас, и во мне дрогнуло что-то неопределимое и таинственное, а что именно – я поняла, только когда глаза мои закрылись и открылись уже навсегда. Мое нынешнее неосязаемое состояние чистого духа теперь позволяет мне говорить о вещах, которые утаила бы земная девушка, но незапятнанная белизна души не умеет краснеть: небесное целомудрие не порицает любовь.

Так прошло два года. Из девочки я превратилась в девушку, мои мечты, по-прежнему невинные, начали взрослеть вместе со мной. Они не всегда окрашивались в розовое и голубое и не всегда имели счастливый конец. Я часто ходила в сад, усаживалась на скамью подальше от подруг, игравших или о чем-то шептавшихся, и, как молитву, повторяла Ваше имя. Иногда я набиралась смелости и думала, что это имя могло бы стать моим, разумеется, после цепи случайностей и приключений, запутанных, как в комедии плаща и шпаги, интригу которой я закручивала и раскручивала по собственной воле.