Спокойная ночь

Из крохотной хрущевской кухоньки вышла стройная, не старая еще, но уже наполовину седая женщина. На осунувшемся бледном лице особенно выделялись большие карие глаза, с выражением тихой скорби, которую не могли скрыть даже слезы радости. Тонкие руки, казалось, парили в воздухе, будто все эти дни она только и делала, что обнимала сидевшего в полицейских застенках сына.

Антон, виновато топтавшийся на пороге, шагнул в объятия матери и приник щекой к ее плечу.

– Все в порядке, мам, не плачь, пожалуйста. Видишь же – живой и здоровый.

– Антошенька, сынок, – шептала она, гладя сына по волосам, а слезы текли ручьем.

– Я пойду, теть Нин, – смутился Глеб. – Мне еще курсовую писать.

– Никуда ты не пойдешь, – строго сказала Нина Федоровна, вытирая фартуком глаза и стягивая с сына куртку. – Марш в ванную, умываться. Пельмени я для кого готовила?

– Мам, ну что ты, я сам, – отстранился Антон от матери, взявшейся расстегивать его рубашку, пока Глеб намыливал руки.

– Сам, Антошенька, сам, – с умилением вздохнула мать, продолжая касаться плеч, рук, головы сына, будто хотела убедиться, что перед ней не привидение.

– Ну мам, – недовольно буркнул Антон, когда уже стоял в ванной в одних трусах, а мать все глядела на него, держа в руках его грязную одежду.

– Боже мой, как ты похудел… Они тебя били? – вдруг прошептала она сдавленным голосом, увидев синие полосы на запястьях сына.

– Да нет, это… так… До свадьбы заживет, – неуклюже попытался успокоить мать Антон и поспешил захлопнуть дверь, чтобы не видеть ее слез.

Он долго стоял под горячим душем. А потом, намылив тело, так усердно орудовал мочалкой, будто хотел вместе с тюремной грязью содрать с себя кожу. Глеб в это время налегал на угощение, не забывая нахваливать хозяйку и развлекая ее историями из студенческой жизни. Нина Федоровна смотрела на него как на родного и совершенно невпопад приговаривала: «Слава Богу, Глебушка! Слава Богу!».

Закончив с душем, Антон закутался в старый махровый халат с большущей дырой под мышкой, уложил расческой слегка подросшую челку набок и босиком (какое счастье!) прошлепал на кухню, пропахшую пельменным духом и специями, которые Глеб обильно подсыпал себе в тарелку.

– Ешь, сынок, – мать заботливо пододвинула Антону дымящуюся горку пельменей.

– Ну куда мне столько, лопну ведь!

– А Вы, теть Нин, отойдите, а то забрызгает, – хохотнул Глеб, уплетая за обе щеки вторую порцию.

– Ешь! – сделала мать строгое лицо, будто опять перед ней капризный мальчик Антошка, не желающий есть «самую вкусную на свете» манную кашу.

– Антох, не переживай! Если что, я помогу! – шутливо подмигнул Глеб.

– Ну уж нет, сам справлюсь, – сдался Антон и принялся за пельмени.

Конечно же он проголодался: свой завтрак он отдал сокамерникам (скоро на волю!), а обед провел в коридоре изолятора, ожидая, когда будут готовы бумаги на освобождение. Стакан чая в Маке погоды не сделал: обманутый желудок только недовольно заурчал.

Но едва Антон переступил порог дома и попал в объятия матери, он тут же забыл обо всем на свете. Он вдруг кожей ощутил, что счастье и дом – понятия равнозначные. И он наслаждался этим чувством, как птица, парящая в небе или рыба, плещущаяся в воде. А тут еще и пельмени. И это после пятнадцати дней унылого тюремного рациона, где переваренная перловка с недожаренным рыбным фаршем – обычное блюдо у арестантов.

Уплетая пельмени, Антон то и дело благодарно погладывал на мать, не сводившую с него глаз. Он был единственным ее ребенком. И если бы не вера в Бога, то она жила бы только ради него. После того, как муж бросил ее с маленьким сыном, она поставила на себе крест, как на женщине, и больше не посмотрела ни на одного мужчину, хотя в молодые годы была хороша собой.

Отца Антон не знал – тот никогда не появлялся в их жизни, да и мать о нем не вспоминала. Только бабушка иной раз ворчала, выговаривая дочери:

– Могла бы и потерпеть, мужики они все такие: нагуляются и снова под женину юбку просятся. Как сына без отца-то растить?

Но Антон из-за своей безотцовщины не особо переживал. Если в других разрушенных семьях матери вынуждены были рассказывать детям басни про папу летчика или капитана, то место отца в сердце Антона занимал его дед – полковник Громов.

Нет, своего деда Антон тоже никогда не видел: он пропал без вести, когда матери было всего десять лет. Но зато от него остались фотографии, которые они с мамой часто пересматривали долгими зимними вечерами.

– А где это дедушка? – спрашивал Антошка мать, тыкая ручонкой в черно-белое фото, на котором группа бравых молодых военных с автоматами и со звездами на широкополых панамах стояла на фоне БМП.

– Это Кандагар, Антош.

– Кандагар, это Россия?

– Нет, сынок, это такая страна далеко на юге, Афганистан называется. Дедушка там… людей защищал.

– От пиратов?

– От бандитов – их душманами называли.

– Они что, людей душили?

– Не выдумывай, никого они не душили! – старалась не травмировать детскую психику мать.

– А дедушка их всех поймал? – не унимался Антон.

– Почти, – грустно вздыхала она. – Ну все, хватит. Молиться и спать.