Спокойный хаос

Вдруг мне все стало ясно: Элеонора Симончини. Конечно. Они увиделись, она ему рассказала, бог его знает что, он взбеленился и пришел сюда, чтобы и меня поиметь в задницу. Сейчас он мне скажет пару ласковых, а потом отдаст на растерзание своим холуям, а они-то уж от души постараются отделать меня как следует…

— Многие мне говорят, что это слияние — первый провал в моей карьере, — продолжает он по-английски, — но это не так.

Он даже не смотрит мне в глаза: он опустил голову и смотрит себе под ноги, на замурзанный коврик. Я просто дурак. Я ведь знал, что она его любовница, об этом же всем известно…

— Прежде всего, — продолжает он, — это не провал, не обязательно провал, по крайней мере. Француз-то выиграл только первый раунд.

Раунд… Снег стал падать чаще, он уже замел все лобовое стекло. Я делаю единственный шаг в свою защиту, первое, что в эту минуту приходит мне на ум: пару раз я включаю щетки, чтобы расчистить лобовое стекло и вернуть видимость; но так только хуже, потому что в двух арках очищенного от снега стекла появились янычары, застывшие прямо под носом у моей машины. В их руках зонтики кажутся игрушечными, как будто они одолжили их у куклы Барби.

— Скажу больше: он всего-навсего вытянул жребий, дающий ему право выбора поля… И все же, даже если впоследствии окажется, что это на самом деле провал, это будет не первое и не самое серьезное поражение в моей жизни…

Он поднимает глаза и внимательно смотрит на меня. Приехали. Может быть, он сам меня побьет, он расквасит мне нос одним ударом наотмашь прямо здесь в машине. Это self-made-man[88]: в юности ему, видимо, много чего пришлось переделать…

— Я пришел сюда к вам, чтобы рассказать, когда я действительно потерпел крах.

Однако он мне не угрожает. Его серые глаза не потемнели от гнева, а в выражении его легендарного лица нет ни капельки агрессивности. У него теплый, твердый голос и четкая, как у учителя английского языка, дикция, мне даже кажется, что он намеренно говорит медленнее, чем обычно, скандируя слова, чтобы я мог все понять. До сих пор я не пропустил ни единого слова.

— Вам что-нибудь известно о факте возмещения ущерба жертвам геноцида? — спрашивает он у меня. — Вы знаете, чем закончилась та история?

С другой стороны, откуда мне знать, в какой манере он обычно разговаривает?

— Мне кажется, что Швейцарии пришлось уплатить крупную сумму, — отвечаю я.

Штайнер снова устремил взгляд на коврик.

— Тысячу двести пятьдесят миллионов долларов. Но не Швейцарии, а швейцарским банкам, а это совсем другое дело. Всем известно, что я посвятил этому делу свою жизнь, когда банки согласились заплатить такую колоссальную сумму, меня и стали считать одним из главных действующих лиц, добившихся этой победы. Но все обстояло ровно наоборот. В этом деле я и потерпел поражение.

Он слегка трясет головой и по-прежнему смотрит в пол. Нет, кажется, что против меня он ничего не имеет, он даже почти не замечает мое присутствие, это меня и успокаивает, и еще больше сгущает покровы тайны его здесь появления.

— Видите ли, — между тем продолжает он свое повествование, — по происхождению я канадец, а не американец. Мои родители эмигрировали в Торонто, там-то я и появился на свет. Я канадский еврей. Став бизнесменом, я научился не придавать особого значения различиям подобного рода, но в вопросах совести это различие становится решающим: потому что у канадцев есть совесть, а у американцев — нет. Я потерпел поражение только потому, что у меня есть совесть…

Произнеся эту последнюю фразу, он снова поднимает на меня глаза, и его лицо сияет гордостью, даже молчание, последовавшее за его словами, не может ее погасить. В эту минуту рядом со мной сидит огромный, вдруг состарившийся парень, права была Иоланда, он очень похож на Марлона Брандо: такая же белоснежная грива, такой же нечеловеческий сплав животного магнетизма с телесной массой. И снова снег запорошил лобовое стекло, но у меня уже не возникает потребность расчистить его: возможно, инстинкт мне изменяет, но мой страх остаться закрытым с ним наедине в машине как рукой сняло.

— Восемь лет назад, — снова заговорил он, — Стюарт Эйзенштат, заместитель госсекретаря США, опубликовал от своего имени отчет, официально подтверждавший давно общеизвестные факты: в швейцарских банках продолжалось храниться золото и другие фонды, накопленные нацистами в результате мародерства и грабежей немецких евреев. Тот отчет стал окончательным приговором бакам: они не выплатили по счетам. Но когда я узнал, что сумма возмещения наследникам жертв нацизма, установленная в отчете, составляла тысячу двести пятьдесят миллионов долларов, я тут же почувствовал, что от нее несет дохлятиной: это была немыслимая цифра, она более чем в два раза превышала самые щедрые оценки, сделанные до него, и я понял, что большая часть тех денег обязательно осядет в карманах людей, которые к геноциду не имели никакого отношения.

Разве что только сейчас в его голосе стали вибрировать гневные нотки. Но меня это вовсе не касается, ведь ясно же, да?