Спокойствие

В нем не было ничего человеческого. По сути, он смотрел на меня, словно на какой-то предмет. Как на робота, который говорит четыре запрограммированные фразы и курит, снова говорит и снова курит. Я ненавидел его, а ударить не смел, наверно, поэтому я ненавидел его еще больше — за то, что он сильнее меня и лучше знает, чего хочет. Коренастый просто исполнитель. А этот мертвец со сверлящим взглядом отдает приказы и отправляет на смерть. Почему ты не скажешь, перерыв? Уже было дажевдвоем. Какого лешего мы не делаем перерыв, ты, хрен собачий? Че вылупился? Впервые видишь убийцу?

— Перерыв, — сказал он, вылил в раковину остатки чая из маминой чашки и поставил передо мной кружку с водой. Лучше бы он сначала спросил меня, хочу ли я пить, думал я. Лучше бы он что-то сказал или просто показал взглядом, доволен он или недоволен, думал я. С ума можно сойти, думал я. Под камертон тикающего будильника я медленно отхлебывал воду. Я знал, сейчас не будет сигареты, перерыв продлится ровно до тех пор, пока я не выпью воду. Когда я поставил на стол пустую кружку, у меня в горле было точно так же сухо, как раньше, я подумал, надо было оставить пару глотков, наверняка больше воды я не получу. Потом я подумал, ничего страшного, можно был о вообще не пить воду. Совершенно ясно, что экзекуция будет длиться, пока я не потеряю сознание. Тогда уж чем раньше, тем лучше. Ясно как божий день, их не интересуют мои показания. Они ни за что не спросят;, зачем вы это сделали. Господи, зачем я проболтался.

— Уютнаяквартира.

Это хуже, чем гдетыбылсынок, думал я.

— И обставлена мило.

У них нет права, думал я.

— Но на пятьсот франков в месяц вполне можно прожить.

В общем да, думал я.

— Даже вдвоем.

Эстер вернется, думал я.

— Уютноимилононапятьсотвдвоем.

Эстер, думал я.

— Ваш сын немного устал, товарищ капитан.

— Сейчас, — сказал сверловзглядый, и тогда я зарыдал: ты скотина, ты мерзкий сексот, я тебя убью, ты хрен собачий, но это их уже не интересовало. Они встали и оставили меня, скрюченного на табуретке, словно мешок с говном. Я слышал, как они заколачивают входную дверь, и, когда кончик гвоздя протыкал доску, я в страхе вздрагивал, оттого что кричу, и с меня льется пот, и в дверь колотят. Внезапно я понял, что не знаю, где нахожусь. Вернулась Эстер, а я забыл ключ в замке, это она колотит в дверь, потому что не может войти, я даже забыл, что надо врать, будто мама в больнице. Затем я выглянул из окошка в ванной, но это был только сборщик платы за коммунальные услуги. Я дождался, пока мужчина засунет платежное извещение в щель между дверью и косяком, потом слез с табуретки, умылся, и это окончательно привело меня в норму. Я навел порядок в комнате, убрал на место шахматы, “Волшебную гору” и постельное белье. Я собрал пустые пакетики из-под печенья и коробки из-под сигарет, выскреб гущу из кофеварки и поставил зубную щетку в стакан, как Эстер обычно делала, поскольку не хотел, чтобы она когда-нибудь узнала, что эти дни я провел у нее.

В дверях я услышал, как скрипит проигрыватель, и подумал, игла окончательно накрылась. Уже несколько лет были неполадки, лапка не хотела возвращаться на место. Ковер был усыпан письмами Юдит: “Уважаемая мама, вчера у меня было выступление в Амстердаме”, “Уважаемая мама, сегодня у меня выступление в Лиссабоне”, “Уважаемая мама, завтра у меня выступление в Монреале”. Они были разложены по дате отправления, словно какой-то пасьянс, ящик письменного стола был выдвинут. Все его содержимое — конверты, адресованные в нигдененаходящиеся гостиницы и бессмысленные заявки на возмещение ущерба — было вывалено на пол. Мама в поеденном молью платье лежала на моей кровати, сжимая в руках разодранную в клочки цыганскую девушку из Каракаса и остатки извещения из Красного Креста, на мгновение мне показалось, она еще жива, потому что глаза ее были открыты и она смотрела на меня, точно сквозь запотевшее стекло.

— Она скончалась где-то полтора дня назад, — сказал врач, ухоженный мужчина предпенсионного возраста, в грифельно-сером костюме и с ногтями, наманикюренными в салоне. — Скорей всего, сердце, но вскрытие покажет.

— Вскрывать обязательно? — спросил я.

— В принципе надо бы, — сказал он, слегка подчеркивая это “в принципе”.

— Я хочу знать, отчего она умерла, но без вскрытия, — сказал я и вложил ему в руку пятитысячную.

— Сердечная недостаточность. После тридцатилетней практики опытный врач легко поставит диагноз с первого взгляда, — сказал он, достал кошелек, аккуратно разгладил банкноту и спрятал ее.

— Уверены? — спросил я.

— Я да. Но если вы сомневаетесь, тогда конечно, лучше делать вскрытие. Сейчас научились превосходно зашивать, вы ничего не заметите.

— Откуда вы знаете, что она не умерла, к примеру, от голода? — спросил я.

— Вы что, никогда не видели людей, которые умерли от голода? — спросил он, а я ответил, как ни странно, нет.